– Там показывали Колина. И Малкольма Меца. Они давали интервью перед зданием суда. Колин рассказывал, какой опасности я подвергаю Веру, и чуть не плакал.
– Вы не должны беспокоиться о том, как ваша ситуация освещается в СМИ. Решение, слава богу, принимает судья, а он…
– Мне кажется, я должна разрешить Петре Саганофф прийти к нам и поснимать Веру.
– Что вы должны? – На несколько секунд Джоан удивленно замолкает, и я почти физически ощущаю овладевшее ею напряжение. – Как ваш юрист, я вам категорически не рекомендую так поступать.
– Я понимаю, Джоан: к слушанию это прямого отношения не имеет. Но судья должен увидеть, что Вера – нормальная девочка, которая играет в куклы и лего. И другие люди – те, кто принимает ее за какую-то там святую, – тоже пусть это увидят. Я не хочу, чтобы казалось, будто мне есть что скрывать.
– Мэрайя, вы путаете телестудию с залом суда, а этого делать нельзя.
– Нельзя просто сидеть и смотреть, как Колин забирает у меня дочь. Я не позволю ему навязывать людям ложное представление о нас. Мы и сами можем за себя говорить. – Подумав, я добавляю: – Однажды мой бывший муж уже заставил меня пережить нечто подобное. Второй раз я это терпеть не намерена.
Слышно, как Джоан постукивает чем-то – пальцем? карандашом? – по телефону.
– Прежде всего никаких интервью. – Она начинает диктовать условия. – Ни с вами, ни с Верой. Максимум пятнадцатиминутный сюжет. В каких комнатах они будут снимать, нужно заранее прописать в договоре. И не подписывайте ни единой бумажки, не показав ее мне.
– Хорошо.
– Теперь из-за вас придется смотреть эту идиотскую передачу.
– Мне жаль.
– Мне тоже.
Лейси Родригес предпочитает начинать любое дело с начала. А шумиха вокруг Веры Уайт началась, кажется, с воскрешения бабушки. Достав из своей вместительной сумки блокнот, она улыбается доктору Питеру Уиверу, кардиологу, который обследовал Милли Эпштейн. Мужчина он привлекательный, но скучный.
– Я понимаю, миз Родригес, – говорит он, распластав ладони по столу. – Вы просто делаете свою работу. Но и вы меня поймите: я не вправе разглашать информацию о пациентах.
Лейси включает самую яркую из своих улыбок:
– А я вас и не прошу. Честно говоря, адвокат, с которым я работаю, интересуется не столько самой миссис Эпштейн, сколько ее дочерью и внучкой.
– Я их совсем не знаю, – отвечает врач, моргая. – До меня, естественно, дошли слухи, которые циркулируют по всему городу, но никаких медицинских подтверждений факта исцеления у меня нет. Само то, что миссис Эпштейн вернулась к жизни, – для меня загадка. Я не берусь выдвигать гипотезы относительно того, как это произошло.
– Понимаю, – произносит Лейси, делая вид, что записывает за доктором Уивером каждое слово, хотя на самом деле он пока не сказал ничего ценного.
– Я видел миссис Уайт только у постели ее матери и потом, когда они вместе приходили на обследование.
– Миссис Уайт не показалась вам… хрупкой? Или нервной?
– В такой ситуации любой человек нервничал бы. Могу только сказать, что в целом она произвела на меня впечатление женщины, очень оберегающей свою мать. – Доктор качает головой, перематывая ленту воспоминаний. – И дочь.
– Не могли бы вы пояснить на примере?
– Когда мы делали миссис Эпштейн кардиограмму с нагрузкой, оператор, который это снимал, захватил в кадр девочку, сидевшую на заднем плане, и…
– Извините, как вы сказали? Вы снимали процедуру обследования на видеокамеру?
– Не мы, а Иэн Флетчер, телеведущий. С письменного согласия миссис Эпштейн и руководства больницы. Этот материал наверняка уже был в эфире. Так вот, я это к тому говорю, что миссис Уайт явно не хотела, чтобы ее дочку снимали. И даже всячески препятствовала этому. Набросилась на оператора с криками, толкнула его… В общем, продемонстрировала мощный материнский инстинкт в действии. – Врач улыбается, словно бы извиняясь. – Как видите, я не могу вам сообщить ничего такого, что было бы для вас полезно.
Ошибаетесь, думает Лейси, улыбаясь в ответ.
2 ноября 1999 года
Кензи ван дер Ховен – потомственный юрист. Ее прадедушка основал одну из старейших бостонских адвокатских контор «Ван дер Ховен и Вайсс», где работали и отец, и мать Кензи, и пятеро старших братьев. Родители были почти уверены, что шестой ребенок тоже окажется мальчиком, и заранее придумали, как его назовут.
К большому замешательству школьных учителей, девочка росла под мужским именем Кеннет. Сама она предпочитала уменьшительный вариант, но родители ее в этом не поддерживали. По давней семейной традиции она продолжила образование на юридическом факультете Гарвардского университета, окончила его и выступила в качестве адвоката на пяти процессах. А потом поняла, что не хочет быть такой, какой ее желают видеть другие. Официально переименовала себя в Кензи и сменила специализацию: стала исполнять обязанности опекуна детей, чьи родители судятся.
Работать с судьей Ротботтэмом ей уже доводилось не раз. Она считает судью справедливым, хотя и знает о его пристрастии к бродвейским мюзиклам с участием Ширли Джонс. Вчера он позвонил Кензи по поводу Уайтов, и она сразу же согласилась взяться за это дело.
– Должен вас предупредить, – сказал Ротботтэм, – это будет что-то с чем-то.
Сейчас, обводя взглядом толпу перед белым фермерским домом, Кензи понимает, о чем судья говорил. До сих пор она не связывала фамилию Уайт со всплеском религиозной жизни в Нью-Ханаане. В большинстве газетных статей Вера фигурировала просто как «ребенок»: так создавалась иллюзия неприкосновенности частной жизни несовершеннолетней. Ну а теперь Кензи видит… нечто неописуемое! Люди небольшими группками ютятся в палатках, готовят еду на спиртовках. Есть здесь и инвалиды в колясках: у одних скрючены ноги, у других отсутствующий неосмысленный взгляд, за некоторыми несут капельницу. Монашки, в черных одеяниях похожие на пингвинов, семенят по опавшим листьям, читая молитвы и помогая больным. А журналисты держатся особняком: кучкуются возле микроавтобусов со своими операторами. Эффектные наряды телерепортеров выглядят в толпе верующих как цветы на промерзшей ноябрьской земле.
И с какого, черт возьми, бока подступиться к этому делу?!
Кензи начинает пробираться сквозь гущу людских тел, решая добраться до входной двери, чтобы увидеть Мэрайю Уайт. Через пять минут, спотыкаясь о спальные мешки и путаясь в проводах, Кензи останавливается. Где-то здесь должен быть полицейский; она увидела его машину на краю частной территории. При работе с подопечными Кензи и раньше приходилось обращаться за помощью к представителям органов правопорядка, но не для контроля толпы.
– Это какое-то светопреставление, правда? – смеется Кензи, поворачиваясь к женщине, стоящей рядом. – Вы здесь, наверное, уже давно, раз заняли такое удобное местечко. Ждете Веру?
