При этих словах Кензи, встрепенувшись, смеется:
– Правда?
– Угу. – Вера просовывает руку в кукольный домик и достает оттуда фигурку. – Поиграем?
Кензи рассматривает уменьшенную копию фермерского дома.
– Как красиво! – восклицает она, трогая пальцем крошечную балясинку, выточенную из дуба. – Это тебе тоже Санта принес?
– Нет, это мама смастерила. У нее такая работа.
Опираясь на свой довольно богатый опыт, Кензи предполагает, что Вера либо сама наносит себе ранки, либо их наносит ей кто-то очень близкий. Кто-то, кто внушил себе, будто заставляет девочку страдать из любви к ней. Разглядывая кукольный домик, изготовленный очень ловкими и аккуратными руками, Кензи напряженно думает. Она видела много примеров жестокого обращения с детьми, и все равно каждый раз ей тяжело поверить в то, что нормальный с виду родитель может мучить собственного ребенка.
– Милая, это делает с тобой твоя мамочка? – спрашивает Кензи.
– Что – это?
Кензи вздыхает: дети, которые подвергаются насилию, почти никогда не говорят, кто их обижает. Во-первых, они боятся кары, обещанной за разглашение тайны. Во-вторых, у них искажено восприятие: как это ни печально, они считают причиняемую им боль проявлением внимания. В-третьих, дети часто не показывают следов насилия, потому что показывать-то и нечего. Очень немногие получают синяк под глаз или сотрясение мозга при ударе о стол. Чтобы выступила кровь – это редкость.
В открытую Мэрайя, конечно, дочку не мучает. Вера вроде бы не сторонится ее. Избыточное внимание прессы, допустим, не на пользу маленькой девочке. Да и общения со сверстниками ей не хватает. Но это еще не насилие.
Вдруг дверь открывается. На пороге появляется Мэрайя, явно не ожидавшая увидеть Веру и Кензи. В руках у нее стопка постельного белья.
– Извините, – смущенно бормочет она. – Я думала, вы в игровой комнате.
– Что вы, что вы! Я просто любовалась вашим кукольным домиком. Никогда не видела ничего подобного.
Мэрайя, покраснев, кивает и, оставив белье на тумбочке, направляется к выходу:
– Не буду вам мешать.
– Да вы могли бы и…
– Нет-нет. Все в порядке.
И она выходит, оставляя после себя легкий цитрусовый аромат.
Предыдущей подопечной Кензи была девятилетняя девочка, которая жила с бабушкой и дедушкой, потому что мать от нее отказалась. Супруги посещали церковь по воскресеньям, их внучка ходила в школу хорошо одетая и каждое утро получала горячий завтрак. А примерно раз в неделю просыпалась среди ночи оттого, что дед ее насиловал. «Только попробуй кому-нибудь пожаловаться, – говорил он. – Окажешься на улице».
Отъезжая от дома Уайтов, Кензи вспоминает этот случай. В новом деле, казалось бы, нет очевидного сходства с той ситуацией, но какая-то перекличка ощущается, и от этого ощущения никак не отделаешься. Мэрайя Уайт явно что-то скрывает. Потому и не может находиться с Кензи в одной комнате дольше пяти минут.
Заходящее солнце светит прямо в лобовое стекло. Вздохнув, Кензи опускает защитный козырек. Может быть, ее смущает то, что Мэрайя побывала в психиатрической больнице. Или то, что хотела спрятаться от судебной системы. Но если Колин правильно истолковывает исчезновение бывшей жены, тогда зачем же она, Мэрайя, вернулась? Вдруг дело в чем-то другом?
За время общения с Верой у Кензи сложилось впечатление, что девочка хотела бы остаться с мамой. Но почему? Из-за антипатии к Джессике Уайт или из-за шантажа со стороны матери? А может быть, уезжая с ребенком из Нью-Ханаана, Мэрайя на самом деле не знала о намерениях мужа и просто пыталась оградить дочь от излишнего внимания. Никто из врачей, с которыми Кензи беседовала, даже не намекал на то, что проблемы физического и психического здоровья Веры могут быть как-то связаны с действиями ее матери. Может, у девочки просто гипертрофированное воображение?
Едва не столкнувшись с машиной, которая ее подрезала, Кензи ударяет по тормозам и съезжает на обочину и трет глаза. Сосредоточься, говорит она себе. Сосредоточься. Слишком много тревожных сигналов.
Возвращаясь на дорогу и осторожно продолжая движение, Кензи спрашивает себя: может быть, самая большая ошибка Мэрайи заключается просто-напросто в том, что она слепо верит в правдивость слов своей дочери?
14 ноября 1999 года
Идея утреннего воскресного шоу принадлежала Джеймсу. Он посчитал, что трансляция атеистической передачи в то время, когда христиане собираются в храмах, создаст резонанс. У Иэна семь готовых сценариев, но все они кажутся ему неактуальными, и он решает импровизировать. Ему придется разрываться между двух огней, пытаясь, с одной стороны, не навредить Вере и Мэрайе, а с другой – не вызвать подозрений у продюсера.
Чувствуя на лице горячие лучи осветительных приборов и глядя в широко раскрытый рот камеры, Иэн бросает Библию на траву у своих ног. В отличие от студийных выпусков, этот, натурный, записывается в присутствии зрителей. Аудитория небольшая, поскольку люди, собравшиеся возле дома Мэрайи, – в основном не атеисты, а истово верующие. Потому-то Иэн и избрал библейский текст в качестве предмета осмеяния.
– «Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь… и принеси его во всесожжение…» – цитирует Иэн, обводя публику взглядом. – Да, вы не ослышались. Авраам должен убить своего ребенка только для того, чтобы доказать свою готовность повиноваться. Если Бог скажет: «Прыгай!», он только спросит: «Как высоко?» И что же происходит? Авраам действительно подносит к горлу Исаака нож, и лишь в последний момент Господь его останавливает. Я, мол, пошутил. – Иэн фыркает. – И такому Богу вы молитесь? Высшему существу, для которого вы пешки? Если спросить священнослужителей, они скажут вам: «Это история о вере. О том, что нужно всецело полагаться на волю Божию. Господь устроит все к лучшему». Но на самом деле речь здесь не о вере. И даже не об Аврааме. Это история об Исааке. Библия об этом умалчивает, но я хотел бы знать, что он подумал, когда отец ни с того ни с сего взял и положил его на жертвенный алтарь. Что почувствовал, когда лезвие отцовского ножа коснулось его горла. Заплакал ли, замочил ли штаны? Ребенок из этой истории вычеркнут. Предполагается, что если вы хорошие христиане, то должны уважать Авраама за покорность Божьей воле. Но как человека я его совсем не уважаю. И я презираю Бога, который так использует ребенка. Я скорее приму сторону того родителя, который решится противостоять деспоту – пусть даже деспоту предположительно божественного происхождения, – чтобы защитить свое дитя. – Иэн вздергивает бровь; камера берет его лицо крупным планом. – И я надеюсь, что миз Уайт, мать Веры, придерживается таких же взглядов.
– Стоп! Снято!
Иэн отворачивается и, взяв у ассистента полотенце, вытирает с лица пот и грим. Затем берет у другого ассистента свои записи и удаляется в «Виннебаго», не обращая внимания на гул толпы, которая его слушала.
