Ни малейшей догадки – я так и не поняла, когда это случилось. Похоже, тогда со мной все было в порядке; но после я позволила себе разделиться надвое. Женщина, распиленная в деревянной клети, в купальном костюме, с широкой улыбкой – фокус с помощью зеркал, я читала о таком в комиксе; однако со мной произошел несчастный случай, и я раздвоилась. Только одна половина, закрытая в клети, оказалась жизнеспособной; я же была негодной половиной, отделенной, отброшенной. Я была лишь головой, или нет, чем-то второстепенным, вроде отрезанного пальца; чем-то бессловесным. В школе был такой розыгрыш: приносили коробочки с ватой внутри и дыркой внизу; в дырку просовывали палец и показывали, словно отрезанный.
Глава тринадцатая
Мы отчалили в десять, судя по часам Дэвида. Небо было акварельно-голубым, с барашками облаков, белых на спинках и серых на брюшках. Дул попутный ветер, набегали волны, мои руки поднимались и раскачивались, легко и привычно, словно сами знали, что делать. Я сидела на носу, носовая фигура; позади меня Джо месил воду, лодка устремлялась вперед.
Мы миновали знакомые места, которые напоминали сейчас схематичную карту: мыс, утес, накренившееся мертвое дерево, остров цапель с неясными птичьими силуэтами, черничный остров, отмеченный мачтовыми соснами на переднем плане. На следующем острове была когда-то хижина зверобоя, бревна законопачены травой, куча соломы вместо кровати; теперь от хижины осталась только груда гниющего дерева.
Утром у нас произошел разговор, бессмысленный, но спокойный и рассудительный, словно мы обсуждали телефонный счет; значит, все было кончено. Мы еще лежали в постели, его ступни торчали из-под одеяла. Мне ужасно хотелось поскорее состариться, чтобы больше не пришлось проходить через это.
– Когда вернемся в город, – сказала я, – я съеду.
– Я съеду, если хочешь, – ответил он великодушно.
– Нет, у тебя там все горшки и другие вещи.
– Делай как знаешь, – сказал он, – как и всегда.
Для него все это было словно состязание в школе, когда дети выворачивают тебе руку и спрашивают: «Сдаешься? Сдаешься?» Пока не признаешь поражение, тебя не отпустят. Он не любил меня, он любил свой собственный образ и хотел, чтобы кто-то еще делал это, кто угодно, до меня ему не было дела, и значит, мне не стоило переживать.
Солнце было на двенадцати. Мы перекусили на острове с выщербленными берегами, почти в дикой части озера. Сойдя на сушу, мы увидели, что кто-то уже сложил очаг на гранитном уступе; кругом был разбросан мусор: апельсиновая кожура, и консервные банки, и вонючая куча жирной бумаги – следы пребывания человека. Это напоминало собачью метку на заборе, словно бескрайний простор – безымянная вода и ничейная земля – подтолкнули кого-то к тому, чтобы оставить свою подпись, застолбить свою территорию, и единственное, что они смогли, – это намусорить. Я собрала хлам и свалила в одну кучу, чтобы потом сжечь.
– Это отвратительно, – сказала Анна. – Как ты можешь к этому притрагиваться?
– Такое возможно только в свободной стране, – заметил Дэвид. – В Германии при Гитлере было очень опрятно.
Нам не пришлось ничего рубить – на острове было полно сухих палок и веток, нападавших с деревьев. Я вскипятила воду, заварила чай, и мы поели куриного супа с лапшой из пакетика и консервированных сардин с яблочным соусом.
Мы сидели в тени, над нами поднимался белый дым, и ветер доносил до нас запах жженых апельсиновых корок. Я сняла котелок с огня и разлила чай; в воде плавал пепел и веточки.
– Джентльмены, – обратился к нам Дэвид, поднимая жестяную кружку, – за королеву. Один раз я так сделал в одном баре в Нью-Йорке, и возникли эти три английских моряка и полезли в драку – они решили, что мы янки и оскорбляем их королеву. Но я сказал, что она и наша королева тоже, так что мы имеем такое же право поднимать за нее тост, и в итоге они купили нам выпивку.
– Думаю, было бы правильнее, – сказала Анна, – если бы это сделали вы: «Леди и джентльмены, за королеву и герцога».
– Никаких этих феминистских штучек, – сверкнул глазами Дэвид, – или окажешься на улице. Я не потерплю такого в доме, они проповедуют произвольную кастрацию, они тащатся от этого, маршируя по улицам дикими шайками, вооружившись садовыми ножницами.
– Я к ним присоединюсь, – пообещала мне Анна шутливо, – с тобой за компанию.
А я сказала:
– Думаю, мужчины должны главенствовать.
Но никто из них не уловил мою мысль; Анна взглянула на меня так, словно я предала ее, и произнесла:
– Ого. Тебе случайно не промыли мозги?
А Дэвид сказал:
– Хочешь работу? – и, повернувшись к Джо: – Слушай, ты главенствуешь.
Джо только что-то промычал в ответ, и Дэвид предложил мне:
– Тебе нужно провести ему звук. Или приделать штепсель с абажуром – из него выйдет отличная лампа для журнального столика. Я ему устрою гостевую лекцию в клубе «Зрелая растительность» на следующий год: «Как общаются горшки». Он войдет и будет молчать два часа – им снесет крышу.
Наконец Джо вяло улыбнулся.
Ночью я хотела спасения; если бы я смогла заставить тело чувствовать, реагировать, двигаться достаточно сильно, тогда какие-нибудь гирлянды красных синапсов и синих нейронов, пылающих молекул могли бы просочиться ко мне в голову через закрытое горло, шейную мембрану. Говорят, наслаждение и боль всегда рядом, но большая часть мозга нейтральна; она не имеет нервной системы, как жир. Я прорабатывала эмоции, называя их: радость, покой, вина, освобождение, любовь и ненависть, чуткость, общность; выбирать, что тебе чувствовать – это как решать, что надеть, – ты смотришь на других и запоминаешь. Но единственное, что я чувствовала, – это страх того, что я неживая: опровержение, разница между тенью булавки и ощущением, когда втыкаешь ее себе в руку; в школе, сжавшись за партой, я так делала, не только булавками, но и перьевыми ручками, и циркулем, инструментами знаний, на английском и геометрии; ученые установили, что крысы предпочитают любые ощущения их отсутствию. Внутренние стороны моих рук были испещрены крохотными ранками, как у наркоманки. Мне вводили иглу в вену, и я проваливалась куда-то, словно ныряла, погружаясь из одного слоя тьмы в другой, более глубокий, глубочайший; когда я выплывала на поверхность с помощью анестетика, через бледно-зеленую мглу на свет, то ничего не помнила.
– Не дергай его, – попросила Анна.
– Или, может, на этот раз я начну короткий курс, – сказал Дэвид. – Для бизнесменов: как открывать центральный разворот «Плейбоя» одной левой, чтобы правая оставалась свободной для дела; и для домохозяек: как включать телик и выключать мозги – это все, что им нужно знать, и мы сможем идти домой.
Но он не стал спасать меня, его самого нужно было спасать, и никто из нас не собирался надевать плащ-палатку с толстовкой и ботинки, мы двое боялись не справиться, лежали спиной друг к другу, притворяясь, что спим, пока Анна за фанерной стенкой молилась кому-то. Романтические комиксы: на обложке всегда розовое личико в ручьях слез, похожих на потеки фруктового мороженого; мужские журналы фокусируются на удовольствиях, машинах и женщинах, с кожей гладкой, как шины. В каком-то смысле это давало облегчение – быть исключенной из мира чувств.
