У берега гагара; нагибает голову, поднимает и кричит. Она меня видит, но ей все равно, я для нее часть ландшафта.
Омывшись, я выхожу из озера, оставив свое фальшивое тело, тканую обманку, плавать в воде; оно покачивается на волнах, расходящихся от меня, мягко липнет к мосткам.
Одежду оставляли в знак подношения раньше; одежда – это условность, а боги требовательны в абсолютной степени, они хотят все.
Солнце прошло три четверти пути, я проголодалась. Еда в хижине под запретом, мне нельзя возвращаться в эту клетку, в деревянный ящик. Также под запретом консервы и банки; они из стекла и металла. Я направляюсь в огород и рыскаю вдоль грядок, потом сажусь на корточки, завернувшись в одеяло. Ем зеленый горох прямо из стручков и сырые желтые бобы, вытаскиваю из земли морковь, надо вымыть ее в озере. В зарослях сорняков и усов мне попадается поздняя клубничина. Красная пища, цвета сердца, такая лучше всего, она священна; потом идет желтая, потом голубая; зеленая пища смешана из голубой и желтой. Я выдергиваю свеклу, счищаю грязь и вгрызаюсь, но кожура грубая, я еще не настолько окрепла.
На закате я поглощаю вымытую морковь, лежавшую в траве, где я припрятала ее, и немного капусты. Нужник под запретом, так что я валю прямо на землю и присыпаю кучку. Так делают все норные звери.
Я устраиваю логово у поленницы, на палой листве, укрыв его стеной из сухих веток, переложенных поверху хвойными лапами. Заползаю туда и сворачиваюсь клубком, натянув на голову одеяло. Комары кусают сквозь ткань, но лучше их не бить – на кровь слетаются другие. Я сплю урывками, как кошка, живот болит. Кругом что-то шуршит; сова ухает, на том берегу или во мне, расстояния размыты. Легкий ветер, озеро что-то шепчет, многоязыкая вода.
Глава двадцать четвертая
Я просыпаюсь от света, мерцающего сквозь ветки. Кости ноют, голод разгулялся, живот словно бассейн, в котором плавает акула. Жарко, солнце почти в зените, я проспала почти все утро. Выползаю и бегу в огород за едой.
Калитка меня не пускает. Вчера было можно, сегодня уже нет: они действуют методично. Я прислоняюсь к забору, ноги влипают в землю, напитанную дождем, росой, озерной влагой, сочащейся из-под земли. Живот сводит, я отхожу в сторону и ложусь в высокую траву. Там лягушка, леопардовая, в зеленую крапинку, с золотистыми глазами, пращур. Я вижу себя в ней, блестящей, неподвижной, только горло трепещет.
Лежу на земле, ладони под головой, пытаюсь забыть голод, глядя в огород сквозь шестигранную сетку: ряды, квадраты, колышки, подпорки. Растения блаженствуют, растут как на дрожжах, всасывая влагу корнями, вверх по плотным стеблям, потея листьями, наливаясь под солнцем ядовито-зеленым – что сорняки, что культурные растения, без разницы. Под землей вьются черви, розовые вены.
Забор непреодолим; сквозь него не проникает ничего, кроме семян сорняков, птиц, насекомых и погоды. Под ним канава, глубиной два фута, выложенная битым стеклом, осколками банок и бутылок и присыпанная гравием и землей, под него не подлезут ни сурки, ни скунсы. Только лягушки и змеи пробираются, но им можно.
Огород устроен хитро. Без забора его не было бы.
Я теперь поняла их принцип. Они не могут находиться там, где что-то огорожено, закрыто: даже если я открою двери и калитки, они не смогут войти ни в дома, ни в клетки, они движутся только в свободном пространстве, они против барьеров. Чтобы говорить с ними, я приближаюсь к тому состоянию, в которое перешли они; невзирая на голод, я должна оставаться по эту сторону забора, я зашла слишком далеко, чтобы повернуть назад.
Но должно же быть что-то съедобное, что не под запретом. Думаю, кого бы я могла поймать – раков, пиявок? Нет, пока рано. Вдоль тропы съедобные растения, грибы, я знаю, какие ядовитые и какие мы собирали, какие-то можно есть сырыми.
Есть еще кусты малины, перезрелой, ягод не так уж много, зато они красные. Я всасываю их, сладкие, с кислинкой, пронзительный вкус, зернышки хрустят на зубах. Дальше по тропе, по туннелю, в прохладу деревьев, я осматриваю землю в поисках чего-нибудь съедобного, чего угодно. Провизия – это дело Провидения, они всегда знали толк в выживании.
Я снова нахожу шестилистные растения, две штуки, выкапываю шероховатые белые корни и жую их, не теряя времени на то, чтобы отнести их к озеру и вымыть. Под неровными ногтями грязь.
Грибы все там же, один смертельно белый, я приберегу его до тех пор, пока не обвыкнусь, не буду готова, и желтая еда, желтые пальцы. Они по большей части уже слишком старые, сморщенные, но я срываю те, что помягче. Долго держу их во рту, прежде чем проглотить, вкус у них леглый, заплесневелый холст, я в них не уверена.
Что еще, что еще? Пока хватит. Сажусь, заворачиваюсь в одеяло, отсыревшее от травы, ноги замерзли. Мне понадобятся другие вещи; возможно, я смогу поймать птицу или рыбу руками, чтобы по-честному. Внутри меня зреет плод, они берут, что им нужно; если я не накормлю его, он поглотит мои зубы, кости, мои волосы истончатся, будут лезть пучками. Но это я вложила его туда, я его призвала, этого шерстистого божка с хвостом и рогами, уже обретающими форму. Матери богов, что они чувствуют, голоса и свет вырываются из живота, их мутит, дурманит? Боль скручивает мне желудок, я скрючиваюсь, прижимая голову к коленям.
Медленно я возвращаюсь на тропу. Что-то случилось с моими глазами, ноги освободились, они чередуются в нескольких дюймах над землей. Я чистая, как лед, прозрачная, сквозь зеленые сети моей плоти просвечивают кости и ребенок, ребра-тени, мышцы-желе, деревья тоже такие, они мерцают, сердцевина сияет сквозь дерево и кору.
Лес вздымается неимоверно, выглядит таким, каким был до того, как его порубили, колонны застывшего солнечного света; валуны плывут, тают, все состоит из воды, даже камни. Есть язык, в котором нет существительных, только глаголы, их просто дольше произносят.
Животным речь ни к чему, зачем говорить, когда ты сам – слово.
Я прислоняюсь к дереву, я слоистое дерево.
Я снова вырываюсь на яркое солнце и съеживаюсь, головой в землю.
Я не животное и не дерево, я то, в чем движутся и растут деревья и животные, я такое место.
Я должна встать, я встаю. Сквозь землю, пробить корку, вот, я стою; снова сама по себе. Натягиваю одеяло на плечи, голова вперед.
Я слышу соек, кричат и кричат, как будто при виде врага или пищи. Они вблизи хижины, я иду к ним, вверх по холму. Они на деревьях и пикируют туда-сюда, воздух превращается в птиц, они продолжают звать кого-то.
Затем я вижу ее. Она стоит у хижины, вытянув руку, в своей серой кожаной куртке; волосы длинные, до плеч, как было модно тридцать лет назад, до моего рождения; она стоит вполоборота ко мне, я вижу ее лицо только в профиль. Она не двигается, она их кормит: одна садится ей на запястье, другая на плечо.
Я останавливаюсь. Сперва я не чувствую ничего, кроме того, что ничему не удивляюсь: вот где ее место, она все время там была. Дальше, когда я смотрю на нее, а она не двигается, я холодею от страха, боюсь, что это не по-настоящему, бумажная кукла, вырезанная моими глазами, сожженная фотография, если я моргну, она пропадет.
