Первую встречу с ним я помнил. Мы вышли из автобуса и выгрузили из него кубометр багажа.
– Хиршлишьвилкумн ишбиндерхузишехошмасти майннамиштфридришь, – сообщил Фридрих. Это был саксонский диалект. Или вроде того.
Мы что-то поняли.
Был он в пижамке и грустный. Но мы догадались: он тут главный.
Фридрих проверил бумаги.
Мой третий отчим, Изя не числился в документах. Он приехал в Германию на год раньше нас и официально находился в другом городе.
– Пускай живёт, – неразборчиво прорычал Фридрих и выдал нам ключи от общаги.
Изя с мамой поселились на одной кровати, а я на другой. Первым делом Изя отвёл нас в супермаркет и сказал:
– Ждите снаружи. Сделайте вид, что гуляете.
Мы ждали, поёживаясь. Было тревожно.
Через полчаса Изя вернулся и отдал нам два пакета с продуктами. Чек он оставил себе.
– Сейчас я вернусь в магазин и наберу по этому чеку те же самые товары, – объяснил Изя. – А на кассе возьму мороженое. Типа забыл сынишке мороженое купить.
Изя не стеснялся и ещё заставил нас с мамой проделать ту же операцию.
– А если у них как-то все показывается?
– Ничего не показывается. Мой способ верный.
Выяснилось, что Изя сначала поставил эксперимент. Пробил два раза один и тот же хлеб.
Изе не было стыдно.
– А мне пофиг, – говорил он. – Пускай расплачиваются перед еврейской нацией.
Этот трюк он проделывал каждую неделю и ни разу не был пойман.
Жизнь в общаге я помню смутно. У нас не было никаких социальных связей. Мы привезли из Молдавии магнитофон, оставшийся ещё от предыдущего отчима и слушали Моцарта. Изя шутил, что его имя образовано от слова «маца».
Иногда, как все, ходили в Цвингер смотреть на Рафаэля. Я познакомился с Яшей, одесским художником: он каждый день торчал перед сикстинской мадонной и бесконечно срисовывал её. Но получалось непохоже.
– Я тренируюсь, – объяснял он. – Научусь рисовать и стану делать инсталляции. Я придумал делать инсталляции из окурков.
– А зачем для этого уметь рисовать? – спросил я.
– Подрастёшь, поймёшь.
Но я так и не понял.
Фридрих иногда заглядывал к нам и проверял, на месте ли Изя. Что-то его беспокоило.
Он был довольно одинок. Но мы оказались свидетелями удивительного события: Фридрих взял себе жену из эмигранток – тётю Олю – и поселил у себя.
Тётю Олю и так все боялись, а после этого стали бояться ещё больше. Она готовила Фридриху щи. Она по-акульи нежно улыбалась маленькими жестокими зубками. Говорила мягко, но вкрадчиво. Тётя Оля установила в общаге абсолютную власть.
В тот день мы играли с Сеней в дурака с двумя бабушками. Потом я уговорил его перейти на шахматы. Бабушки сидели справа и слева от доски и все время охали. Сеня играл отвратительно. Подошла страшная тётя Оля.
– В шахматишечки играете… Молодцы, – блеснули зубки тёти Оли. – Не на деньги?
Бабушки охнули.
– На раздевание, – сказал я. – Если Сеня потеряет ещё одного слона, ему придется снять трусы.
Тётя Оля деликатно хихикнула.
– Главное, чтобы не на гельт. Азартные игры я запрещаю. У Фридриха могут быть проблемы.
На следующий день она донесла моей маме, возвращавшейся вместе с Изей с очередного набега на магазин.
– Ваш сын хамит взрослым. Вчера он сказал мне низость. Приструните его.
– За своими детьми следите, – ответила мама. Она была не в духе: устала от попыток убедить Изю прекратить свои махинации с продуктами.
– Я знаю, что вы делаете, – сказала тётя Оля.
Изя испугался. Тётя Оля имела в виду, что Изя живёт здесь не вполне легально. Но Изя, конечно, подумал про магазины. Он быстро нашел виноватого.
– Мне предатель в семье не нужен, – прошипел он мне потом. – Исполнится 18, и ты уйдёшь.
На этом рейды в супермаркет прекратились.
У тёти Оли никаких детей не было. Она затаила зло и стала настраивать Фридриха против нас.
Бойкая Лина однажды остановила Изю и сообщила ему:
– Против вас зреет заговор!
– Что такое? – спросил Изя.
– Фридрих сказал слабоумному Сене: «Некоторые люди думают, что тут можно устраивать Молдавию. Я с ними скоро разберусь!»
На следующий день Фридрих появился на пороге нашей комнаты и начал что-то по обыкновению бурчать на саксонском диалекте. Мы поняли только слово «вода» и «полицай».
Он имел в виду, что мы тратим слишком много воды, и Изе надо отсюда убраться.
Изя боялся «полицай». Он стал ночевать у художника Яши, а рано утром приходил в общежитие.
– Что он здесь делает? – спросил Фридрих через неделю. Он пришел с тётей Олей – она была переводчицей.
– Изя – гость. Он здесь больше не живёт, – объяснила мама.
Тётя Оля подстерегла Изю следующим утром. Визит командора застал нас врасплох – мы завтракали, Изя сидел в домашнем халате и сверкал из него волосатой грудью в благородной седине.
– Вон отсюда!
Обнаружилось, что Фридрих умеет кричать басом. Мы внезапно начали понимать по-саксонски.
– Я не уйду, – сказал ему Изя на идиш. – Днем я имею право здесь находиться.
– Я видела ночью его тапочки, – гордо заметила тётя Оля. – Он здесь ночевал!
– Я звоню в полицай! – закричал Фридрих.
Изя оделся и вышел во двор. Фридрих запер дверь.
Мы считали, что если Изя вернётся через час, когда все общежитие проснется, то это будет всё же «посещение». Мы открыли дверь изнутри, и Изя вставил в неё веточку, чтобы она не захлопывалась.
Это было ошибкой. Фридрих со злорадным видом сфотографировал эту веточку. Он явно что-то придумал.
Когда мы запустили Изю обратно, в дверь неожиданно постучала моя любовь, Лина. Я думал, она пришла мириться. Но вездесущая Лина пришла спасать Изю.
– Фридрих только что позвонил в полицию! Бегите!
Изя убежал.
Полиция приехала в общежитие и составила протокол о том, что Изя, по свидетельству Фридриха, «проникнул на территорию общежития и сломал дверь, поместив в нее деревянный предмет и совершив надавливания.»
На следующий день на первом этаже висело объявление, что «за порчу имущества господину Исааку Бронштейну объявлен хаусфербот». Это значило, что входить в здание Изе теперь было официально запрещено.
Изя стал жить у художника Яши. В обед он приходил на ближайшую к общаге трамвайную остановку, и я выносил ему в баночке гречневой каши.
