Он зло и тяжело дышал, – видимо, запыхался от бега.
– Просто переместился, – пожал плечами я.
– Чего?
– Ну это же сон. Я просто переместился, так все делают во сне.
Каракуменко выглядел озадаченным. Он посмотрел на меня с опаской.
– Ну это же просто, – начал объяснять я. – Посмотри вокруг внимательно, видишь, всё, на что ни посмотришь, сразу меняет свою форму? Это потому, что мы во сне. А теперь подними руки и посмотри на них.
Каракуменко поднял руки, посмотрел на них и исчез.
– Что такое? – со страхом крикнула Соня.
– Он, видимо, проснулся, – ответил я.
Она увидела, как я истончаюсь и таю в воздухе. За моей спиной вырисовывались контуры другого места – солнечный свет заливал комнату с высоким потолком, и слышалась далёкая музыка…
Соня вскочила с кровати.
– Не оставляй меня одну!
– А как же твой возлюбленный? – саркастически спросил я. – Он-то где?
– Не знаю, – растерянно сказала Соня.
– Мне надо идти, это очень важно. Скажи, что с тобой произошло? – потребовал я.
В комнате повисла атмосфера какого-то смутного страха. Соня начала что-то объяснять, но слишком поздно: я уже не слышал…
8
Когда мне было 23 года, то есть 7 лет назад, я мог оглянуться на длинную историю романтических влюблённостей, но к тому времени ещё ни разу не целовался. Не везло.
Череда неудач привела меня к состоянию полнейшей апатии. Я жил один, читал поэтические книжки, одолженные у Петра Исаевича, и сидел в интернете. Правда, это составляло меньшую часть моего досуга, потому что большую часть времени я спал.
В тот момент я уже переселился из общежития в оплачиваемую государством квартиру, состоящую из комнаты и кухни, и постепенно захламлял её. Сначала я жил на кухне, чтобы сохранить комнату в первозданном виде. Но скоро я захламил кухню так, что находиться в ней стало невозможно. Из раковины распространялся трупный запах от немытой посуды, сваленной там несколько месяцев назад. Речи о том, чтобы помыть раковину, и быть не могло.
Я боялся и подойти к этой раковине, потому что заметил плавающее там грибовидное образование неопределённого цвета и ничуть не удивился бы, если бы оно оказалось разумным и враждебно настроенным к человеческому виду. Что касается уборки, то я не убирался никогда.
Поэтому однажды я переселился в комнату и плотно закрыл кухню на ключ, чтобы больше туда не возвращаться. У меня осталась одна тарелка и вилка, я ел из них и постоянно мыл. Основное время я проводил перед компьютером. У меня был электрический чайник и кастрюля с сахаром. Я постоянно пил кофе с сахаром, поэтому запасался кофе и сахаром на месяцы вперёд. Ещё я ел макароны.
Благодаря всей этой истории с Петром Исаевичем и поэзией, я решил посвятить себя литературе. Я знал, что немецкое государство не даст мне умереть с голоду и не выставит на улицу, поэтому не переживал о материальном, а на личную жизнь махнул рукой. Я перестал стричься и бриться. От меня неприятно пахло, потому что кроме макарон и кофе я ничего не ел. Я почти не выходил из дома и сидел на литературных сайтах, где вывешивал стишки и со всеми ссорился, потому что считал себя непризнанным гением. Приснившийся мне на днях поэт-песенник Каракуменко был одним из обитателей этих сайтов и, видимо, именно из них вынес и пронёс через годы убеждение в том, что я человек неприятный и склочный.
Именно на одном из этих сайтов я познакомился со своей будущей женой, студенткой 5-го курса филфака из Москвы. Она предложила мне всё бросить и уехать в Россию, обещав, что моя жизнь кардинально изменится. Я решил рискнуть. Вдруг кто-то всё-таки способен любить меня? Я взял с собой одну сумку с вещами и гитару. Девушка не обманула и подарила мне всё – любовь, заботу, семью, жильё, образование.
Но через семь лет я изменил ей и оказался на улице.
Так мне и надо.
9
Я всегда хотел, чтобы меня любили женщины, чтобы восхищённо смотрели на меня, и взгляд невольно перемещался на мои губы. Тогда бы я целовал этих женщин, как будто пил.
Я бы хотел, чтобы мои стихи перечитывали и останавливались посреди улицы в задумчивости, осознав что-то очень важное, недоступное прежде, то, что не умеешь сформулировать, о чём догадываешься, но не можешь услышать. Что-то на грани восприятия. Скрытые связи между вещами.
Я всегда хотел жить в просторном доме, уставленном тяжёлыми фолиантами. Там большие окна, много света. Я сижу в глубоком кресле у своего хьюмидора. Достаю сигару, раскуриваю. Во дворе дома играют дети. Жена гладит кота. Скоро придут друзья. Мы будем слушать Баха и читать стихи. Вечером я сыграю с отцом в шахматы.
Но всё слишком статично, слишком статично. Надо что-то делать. Пора бежать отсюда…
И я ухожу.
Сажусь в поезд, он несёт меня куда-то. Не знаю, куда. В поезде я совершенно один, если не считать проводника. Я выхожу в большом и шумном городе. Навещаю забытые места и старых знакомых. Ничего не изменилось. Люди словно законсервировались. Они работают всё там же, они делают одно и то же изо дня в день.
И я понимаю, что я – причина всего этого.
Тогда я просыпаюсь.
10
На днях я пытался выйти от Белорусской к торговому центру «Тишинка», где продают дешёвые сигары, и забрёл в паутину переулков. Горели окна, навстречу двигался сгорбленный подросток с неразличимой в темноте собакой на длинном чёрном поводке. Дети истошно кричали и носились по детской площадке. Мелькнул велосипед.
Две женщины прошли мимо, беседуя, я уловил обрывок их речи, но, вырванный из контекста, он не значил для меня ровным счётом ничего. Я почувствовал, что они – часть какой-то сложной и противоречивой жизни, не имеющей ко мне никакого отношения и столь же далекой, как параллельная вселенная. И одновременно близкой – другому мне, жителю этой параллельной вселенной. Я был им, а он был мной. Странное дело – я вдруг понял, что это место могло быть моим домом. Я мог бы жить в этом дворе, каждый день возвращаться в квартиру на четвёртом этаже, где провёл бы последние пятнадцать лет, здороваться с соседями, знать их по именам, знать их детей по именам, вечером задумчиво курить, становясь привычной частью ландшафта, пялиться в темноту. Какая-то история происходила бы со мной, её фабула остается неясной, но есть ощущение вовлечённости. Я был бы влюблён в девушку из соседнего дома, трогательно посылал ей цветы, но боялся заговорить. Но я здесь не живу. Там, где я родился, ничего нет. Я не влюблён в девушку из соседнего дома. Я дошёл до Тишинки, купил сигару и вернулся в переулок, но ощущение несбывшейся причастности исчезло. Я был один в чужом дворе, пора домой, утром на работу.
11
Когда я был моложе, я писал о том, как друг прозрачней становился, о том, как он растаял и пропал, а я, наоборот, лишь уплотнился. На деле я себя имел в виду: я таял, а другие уплотнялись, но я боялся, к своему стыду, вывешивать такой самоанализ. Теперь я не стесняюсь ничего, пишу всё, что мне в голову взбредает, и то, чем был я раньше qui pro quo, мгновенно расползается и тает. Я больше не прозаик, не поэт, не муж, не друг и даже не любовник, и может быть, меня на свете нет. Есть лишь «Тридцатилетнего письмовник».
