Я поднял глаза и увидел молодого поэта, которого смутно знал в лицо по разным мероприятиям. Вопрос я не понял.
– Привет-привет, – сказал я. – Как дела?
– В смысле хау дую ду? Спасибо, хорошо. Сам как? Всё семинаришься?
– Уже нет. Хотя иногда – да. Захожу к Кубрику
5, бывает.
Молодой поэт засмеялся.
– Раньше я тоже к ним ходил. Веденяпин, Костюков, Кубрик… Как закатают в дерьмо – мало не покажется!
– Дело такое…
– Помню, после одного семинара все ко мне подходили и спрашивали: «Как ты можешь после этого писать? Я бы бросил». Одна девушка сказала, что повесилась бы после такого! Ты, спрашивает, как можешь после такого жить? Я б, мол, не смогла.
– А ты?
– А что я, – на лице поэта появилось гордое выражение. – Я решил: раз так, я освою всё это так называемое «мастерство»: ямбы, хореи. Всю эту херню.
– И как? Освоил?
– Ещё бы! Я несколько лет во всё это втыкал! И теперь считаю, Кубрик может у меня отсасывать по мастерству!
Я аж вздрогнул.
– Кубрик – чего?
– Да все они: Веденяпин, Костюков, Кубрик! Могут теперь у меня отсасывать по мастерству. Ну ладно! Я пошёл. Будь здоров!
Пока я смотрел ему вслед, у меня возникло острое ощущение полной бессмысленности своего существования – и в литературном процессе, и вообще. Я думал об этом, пока покупал вино, пока ехал в электричке, и вплоть до папиных дверей.
У папы сидел какой-то человек. Мы поздоровались.
– Это мой старший сын. Он известный поэт!
– В узких кругах, – смутился я.
– В очень узких кругах! – подтвердил папа.
Человек с жалостью посмотрел на меня.
– А это мой друг! – объяснил папа. – Он из несуществующего города. То ли на К, то ли на Н!
– На Н, – подсказал папин друг.
– Никольск! Такого города даже нет.
– Да есть, наверное, – сказал я.
– Вообще нету! – крикнул папа. – Напиши рассказ об этом!
– Он у тебя ещё рассказы пишет? – спросил папин друг.
– Пишет. Про меня. Пошли к компьютеру – покажешь папочке свой новый рассказ о нём.
Мы встали и все трое пошли в другую комнату. Папа сел за компьютер, а его друг – на стульчик у стены.
– Показывай, – приказал папа.
– Вот. Только он не про тебя. Это про дедушку рассказ.
Папа стал читать.
Папин друг сидел на стульчике, посматривая то на меня, то в сторону. На лице у него отражалась смесь жалости с брезгливостью. Видно было, что ему стыдно присутствовать при этой сцене.
– Понимаете, у меня умер дедушка, – объяснил ему я. – Вот и написал…
Папин друг отвёл глаза.
Я мог бы сказать ему, что я там-то и там-то печатался… Например, в «Знамени». Он бы спросил: «Что за дебильное название журнала?» Или я мог рассказать, как участвовал в Венецианской биеннале. Но это тоже прозвучало бы как попытка оправдаться за своё ничтожество.
– Рассказ ничего, – заключил папа. – Но я бы лучше сделал. У меня в школе, помню, сочинения были – блеск… Я лучше писал, чем ты. Если хочешь, я его переделаю.
– Спасибо, не надо.
– Теперь ты садись, читай! – велел папа своему другу.
Друг не стал читать мой рассказ.
– Я пойду, – сказал я.
– Нет, ты посиди. У меня мясо есть. Я нажарил…
– Нет, пойду. Пора мне.
Я побрёл домой.
Какой невыразимый стыд – писать рассказы, стихи.
Просто жопа какая-то.
Happy Blue
Снилось, что поэт Андрей Гришаев подался в Чикаго, будучи приглашён в местный институт в качестве poet in residence. Всем бывшим семинаром Костюкова мы приехали к ему в гости, в какой-то грязненький мотель. Мы сидели за узким столом с сиреневой скатертью и обсуждали стихи. Была ночь. Гришаев сказал, что сменил имя и называет себя Happy Blue. То есть, на вопрос «Who are you» он отвечает «I’m Happy» – звучит невпопад, хотя это чистая правда. Лёша Огнёв с мрачным видом хлебал пиво и расспрашивал окружающих о Мандельштаме. Я вспомнил, что собирался написать стихотворение, в котором были такие строчки:
«Ты, Никитин, веришь в Бога?» —
Лёша спрашивает строго.
С потолка летит вода.
Отвечаю: «иногда».
Дальше я не придумал, но заканчиваться всё должно было так:
Мандельштамчик под пивко —
это очень глубоко.
Через год мы снова поехали к Гришаеву, но я не стал обсуждать стихи, а лёг спать в номере по соседству с какими-то кошками. Проснулся на рассвете и заглянул в замочную скважину: наши всё сидели, раздавалась песня про норвежский лес. Я вышел на улицу и направился в неизвестном направлении. Город вокруг спал, небо было цвета гришаевской скатерти. Какая-то одинокая группка подростков на скейтбордах крикнула мне:
– Hey what’s your name, pal?
– My name is Happy. Happy Blue.
– What? Really?
– No. I’m Женя Никитин.
– Dzhenini-Kitin?
Наконец я набрёл на какой-то опустевший рынок. В одном из павильонов сидел маленький смуглый мужичонка и, не стесняясь, продавал траву в пакетиках от приправ. Я попросил свернуть мне косячок и примостился рядом на каком-то кособоком табурете. Там была ещё женщина, её лица я не запомнил, она всё время смеялась. После нескольких затяжек я проснулся.
Как я экономил
Из-за кутежей у нас однажды образовалось 20 000 рублей долга, и я решил экономить.
С этой целью я стал каждый день брать на работу кусок чёрного хлеба и помидор: это был мой обед. Потом я обнаружил, что огурцы дешевле помидоров. И больше – пол-огурца по объёму могут быть идентичны помидору. А если брать длинные огурцы, ну знаете такие, как полицейская дубинка, то его можно резать на три части.
Жена с болью смотрела на мои манипуляции с огурцами, но молчала.
Я брал с собой треть огурца и чёрный хлеб, который посыпал солью. Соль я воровал на работе у соседнего отдела – у них был целый стакан соли.
На третий день экономии пошёл дождь, мои ботинки промокли и окончательно порвались. Я сказал жене, что обувь мы покупать не будем. Из-под кровати я выволок свои старые тапки, привезённые в Москву из Германии в 2003 году, а в Германию из Молдавии в 1997 году. Изначально это были белые летние туфли, но со временем я их приспособил под тапки.
