Я вставил в них шнурки и пошёл на работу.
На работе мне позвонил папа:
– Сын! – сказал он. – Ты совсем позабыл своего старого больного отца. Когда мы пойдём пить пиво?
– У меня 20 000 долгов, – ответил я. – Я не могу позволить себе пиво.
– Ты мало работаешь. В твои годы я работал с утра до утра. Без выходных.
Я вспомнил, как в Москву приезжала поэт Катя Капович, и я ходил к ней в гости. В гостях было много литературных деятелей. Каждый из них исповедовался в том, где ему приходилось вкалывать помимо литературы. К сожалению, я тогда за ними не записывал и всё забыл, а то бы мог получиться хороший рассказ. Помню, Катя Капович сознавалась, что она занималась контрабандой норковых шуб. Последнему пришлось разоблачиться Дмитрию Кузьмину.
– Я, к счастью, не могу похвастаться ничем достаточно унизительным, – сообщил он, как мне показалось, не без гордости.
Но тут же вспомнил, как собирал бутылки. У них с поэтом Кубриком состоялся целый диалог про искусство сбора бутылок. Можно было, оказывается, сдавать практически всё, даже огнетушители. Я выразил сомнение в том, что на дороге можно было просто так найти бесхозный огнетушитель, но Кубрик посмотрел на меня как на идиота и объяснил, что в жаргоне бутылочников огнетушителем называется особый род стеклянной тары. Я ощущал поколенческую пропасть.
– Может, мне бутылки собирать? – спросил я отца.
– Собирай. В субботу утром рано встань и начни собирать.
Утром я встал и начал. Три часа я болтался по району в поисках бутылок. Понятия не имею, где их люди берут.
В радиусе трёх километров я не нашел ни одной хорошей бутылки. Вероятно, это следствие моей рассеяности. Когда я долго иду, я начинаю задумываться и даже напевать. Окружающая действительность в этот момент пропадает. Я был профнепригоден.
Расстроенный, я вернулся домой и сказал жене:
– Давай нажрёмся.
Мы пошли в кабак и нажрались.
Когда я был ребёнком, я хотел построить машину времени. Тогда я ещё ничего не знал о времени, кроме того, что оно движется очень медленно. Время не давало мне взрослеть: каждый день был как год.
Впрочем, я был незнаком не только с природой времени: я не имел ни малейшего понятия ни о чём. И одновременно, я знал всё обо всём. Я мог ответить на любой вопрос, и был глубоко прав, пусть не на первый взгляд. Однажды меня спросили, что нужно, чтобы построить машину времени. Я ответил: «Вдохновение». Сегодня это ни за что не пришло бы мне в голову. Определённо, я поглупел.
Зато теперь я вижу тщету моих тогдашних усилий. Годы научили меня видеть её насквозь. Это – как смотреть сквозь замочную скважину. По другую сторону двери на стоящей посреди комнаты раскладушке садится сонный ребёнок. Впереди у него длинный, как год, день. И весь этот год-день он посвятит созданию машины времени. Бабушка выведет ребёнка из спальни, завяжет ему шнурки и отправит в школу. Но в школе он не будет слышать шум окружающей жизни. Только изредка в его мир вторгнутся топот, визг, смех и скрип мела. Ребенок занят чертежами машины времени. Разумеется, назначение чертежей чисто созерцательное. Это искусство для искусства. Саму машину ребёнок будет собирать вовсе не по чертежам, а по вдохновению.
Нет, всё-таки я совсем не знаю его. И если бы он встретил меня, то не узнал бы тоже.
Тогда мне казалось, что если сложить в одном месте как можно больше деталей различных механизмов, от диапроектора до радиоприёмника, то рано или поздно они сами собой соберутся в нужное сочетание и Машина встанет передо мной во весь рост, окружённая белым сиянием. Тогда я нажму кнопку и отправлюсь в светлое будущее, населённое алисами, миелофонами и полетами на флипах над раскинувшейся внизу Москвой.
Спустя двадцать лет я приехал на похороны бабушки в захолустный городок на краю света, где провёл половину жизни. Я высадился в холодное утро на усыпанный скорлупой от семечек асфальт и побрёл через безлюдный парк к бабушкиному дому.
В доме всё было по-старому. Время застыло здесь, как пчела в смоле. Почему-то я вспомнил, как показывал младшим пробирку с клеем, выдавая её за консервированную форму электрического тока, привезённого мною из Будущего. Я считал, что в будущем электричество будут собирать в ёмкости, как живую воду. Хотя я знал, что это всего лишь клей, втайне я верил, что он может оживить мою Машину времени.
Мама уже вовсю хозяйничала на кухне.
– Ты привёз мне ноты?
– Извини, забыл.
– Такой же, как твой папаня, – сообщила она с бабушкиной интонацией. – Занят только собой. Ты же знаешь, что ноты можно достать только в Москве.
Мы не виделись целый год.
Я побрёл в гостиную. Посреди комнаты стоял гроб, и в нём лежала бабушка. Ей зачем-то вылепили новые черты лица, так что оно стало совершенно чужим. Поэтому я даже не очень расстроился. Красные губы отчётливо выделялись на этом белом, припудренном лице.
На балконе курил отец.
– Ну привет.
– Не думал, что ты приедешь, – тихо сказал я.
– Я очень уважал Зою Максимовну. А как ты сам? Ты же с ней жизнь прожил.
– Давно это было. Я и забыл.
Я хотел заплакать, но ничего не вышло. В детстве отец запрещал мне плакать, и в какой-то момент я просто разучился.
– Если бы ты жил со мной, я бы сделал из тебя человека.
Он придушил окурок и посмотрел куда-то в сторону, словно боялся меня.
– Ты сам ушёл.
– Я хотел тебя забрать, это твоя мать не дала. На самом деле она тебя погубила. Я бы отдал тебя в лучшую школу в Москве. Стал бы настоящим художником.
– Дачи бы новым русским расписывал?
– А что, на стройке лучше? – рявкнул он.
Я повернулся и ушёл к матери на кухню.
– Чего он там рычит? – осведомилась мать.
Она всё слышала – окно кухни выходило в ту же сторону, что и балкон.
– Как обычно.
– Он ничего не понимает.
Это было правдой. Он ничего не понимал. Впрочем, мама тоже. Уже много-много лет.
Я работал на стройке потому, что мне нравилось название моего занятия – учётчик песка. Будто я скрупулёзно подсчитывал каждую отдельную песчинку в огромных песочных часах, висящих в центре Вселенной. На самом деле я считал машины с песком. Я приходил домой и был предоставлен сам себе. Я гулял по городу, заходя в необычные переулки, заглядывая во дворики и пробираясь в заброшенные дома. Конечно, я больше не надеялся найти машину времени, но делал это по привычке. Уже подростком я понял, что создать машину мне никогда не удастся, а в период полового созревания перестал её искать. Но привычка бродить по тёмным закоулкам сохранилась. Я возвращался домой и садился рисовать. Люди с суровыми, обездвиженными лицами глядели с моих картин на песочные часы, возвышающиеся над миром, из которого ушла надежда. Я никому не показывал свои картины, потому что не понимал, зачем.
