На этой почве у нас опять разгорелся нешуточный конфликт. Мало того, что я требовал от Миши убираться в квартире, – особенно раздражали фенозепамные ночные гости, которые не снимая обуви брели на кухню, – но я ещё и раскритиковал стихи его гуру. Калугина Миша сравнивал с Шекспиром.
– Он духовно прозрел! – говорил Миша.
– Ну кто у нас не прозрел.
– Вот ты вряд ли. В этом твоя ошибка, – Миша говорил с грустью и состраданием.
– А ты – тоже прозрел?
– Я повидал многое. Я много раз выходил в астрал. И не только. Однажды кое-что произошло прямо в этой квартире. Огромное синее лицо заглядывало в окно со стороны балкона. Я знал, что должен спросить его о чём-то. Это было наяву. Я видел его так же, как вижу тебя.
– Что ты у него спросил?
– Это личное. Я не могу назвать вопрос. Но лицо ответило: «Любовь».
Мы бы так и жили, но Миша, несмотря на обещания, проявил полную неспособность соблюдать какие-то совершенно обычные правила общежития. Однажды ночью на него в очередной раз накатил приступ отчаяния и презрения к жизни – и он включил на полную громкость песню из репертуара «Оргии праведников». Мы с Алёной терпели многое, включая гей-клуб в соседней комнате, но ночью нам надо было спать. И поскольку это происходило не впервые, и я чувствовал своё полное бессилие, я начал стучать в его дверь и угрожать.
– Выключи это своё эзотерическое говно! Мы спим!
– Сергей Калугин – великий поэт! – крикнул Миша.
– Мне срать, что он великий! Я сплю!
Миша больше не отзывался.
– Я зову милицию! – заорал я. – Я сейчас позвоню в ФМС!
Поскольку Миша боялся депортации, этот аргумент сработал. Но Миша был смертельно оскорблён.
Через несколько дней он ушёл из Медведково и стал жить с неким Саней. С нами он прекратил всякое общение, и я ничего не знал о его жизни вплоть до сегодняшних похорон.
Мы с папой пришли в морг. Здесь уже были Саня, Антон (Мишин брат по отцу) и мужичок с Мишиной работы (Миша работал нелегально). Больше никого. Миша жил как будто вне каких-то социальных связей.
Я задумался, придут ли московские литераторы хоронить меня, когда я умру. И сколько их придёт. Скорее всего, не больше, чем на средний литературный вечер. Да и чего ходить-то. Плохо знали этого Никитина, да и был он какой-то бука. Человек 5 в лучшем случае. Будет ли говорить тосты Файзов?
– Я привёз рубашку, – сказал папа.
– Какую рубашку?
– Для Миши. Мне позвонили вчера из морга и говорят:
«У вашего трупа рубашки нет».
Папа вытащил из портфеля рубашку.
Мы собрались пойти внутрь, одевать рубашку на Мишу. Но там кого-то отпевали.
– Мишу что, тоже будут отпевать?
– Да.
– Зачем? Он же учился на раввина.
– Так надо, – сказал Мишин второй брат, Антон.
– Миша носил крест, – добавил кто-то.
Я догадался, что крест Миша надел тоже из-за «Оргии праведников» и их православно-монархического лидера.
Несмотря на то, что Миша за эти годы непонятно как сумел с ним познакомиться и войти в круг его друзей, на похороны Калугин не явился.
– Как он умер? – спросил я Саню.
– Он умер во сне. Я вышел в другую комнату посмотреть кино, пока Миша укладывался спать. Помню, ещё спросил его: «Хочешь, принесу тебе бульончика?». Миша ответил: «Я больше ничего не хочу». Что-то там храпел, сморкался. Потом стало тихо. Я пришёл – пульс не прощупывается.
– Может, это последствия радиации? – спросил папа.
– Какой ещё радиации?
– А такой. Знаете, что Миша пережил радиоактивное отравление? Я даже книги его потом выбросил. Может, он листал их радиоактивными пальцами. Я боялся, что они фонят.
Такая история, действительно, была. Ещё в Кишинёве Миша увлёкся химией и стал коллекционировать элементы таблицы Менделеева. В подвале он сделал целый склад разных реагентов. Он даже достал в местном институте радий. Как-то в процессе экспериментаторства Миша получил странный ожог и отправился к врачу. История вскрылась, в дом пришли с проверкой, а потом вдруг хлынули журналисты. Один журналист спросил Мишу:
– С какой целью ты собрал дома целый склад химических элементов?
– Хочу сделать атомную бомбу! – пошутил Миша.
Это было зря. Ответ напечатали в газетах. «Подросток готовил уничтожение Кишинёва». «Чернобыль в центре города».
Наконец нас пустили к Мише. Он был, слава Богу, уже одет. Я-то уже представлял себе, как мы будем натягивать на холодного, каменного Мишу папину рубашку. Антон – держать голову, я – подпирать спину. Папа бы натягивал рубашку. Саня бы плакал.
Саня и без этого плакал какими-то судорожными приступами. Все остальные стояли как вкопанные и с растерянностью смотрели на замершее лицо Миши. Я заметил его седые волосы. Я их не помнил. Я видел Мишу первый раз после его ухода из Медведково 6 лет назад.
Лицо его было неправильным. То, что по-немецки называется entstellt. Черты человека смещаются и становятся одновременно знакомыми и незнакомыми.
– Сейчас мы будем отпевать покойного, чтобы ему простились все грехи, – сказала сотрудница морга.
– Миша был праведником, – сообщил папа.
Вошёл поп. Мишу отпели. Кто-то крестился. Потом мы по очереди коснулись его лба. Фактически это было как дотронуться до выключенного холодильника. Но рука-то ожидает встретить лоб и обманывается. Там холод.
Гроб стали закрывать. Я понял, что больше не увижу Мишу никогда.
Мы сели с гробом в автобус и куда-то поехали.
– Куда мы едем?
– В крематорий.
– Почему?
– Миша не хотел, чтобы его ели черви.
Ехали молча.
– Ты знаешь, где Мишины стихи? – вдруг спросил меня папа.
– Нет, откуда. Наверное, Саня их хранит.
– Что такое? – спросил Саня.
– Стихи. Они у тебя?
– Он мне их не показывал, – сказал Саня.
В крематории было множество народу. Они стояли в очереди в какие-то окошки. Хотелось есть.
Надо было выбрать урну и встать в очередь. Саня курил на улице. Заметив его отсутствие, папа вдруг спросил Антона:
– Как ты относишься к пидорам?
– Плохо, – сказал Антон. – Знать о них ничего не хочу.
– Но Миша же был пидор.
– Тут у меня все просто, – объяснил Антон. – Он мой брат. Значит всё.
– А я считаю, они лучше нас, – объявил папа. – Миша был лучше нас, но его никто не понимал. Я тоже. Поэтому он умер. На мне огромная вина.
