Часы на башне у гостиницы пробили шесть; звук разносился во все стороны, плыл над городом и рекой, влетал в открытую форточку библиотечного окна, как звонок, возвещавший перемену и конец уроков. Или как первый звонок в театре, сообщавший о скором начале спектакля. Или как колокол судьбы, напоминавший Золушке, что её сказке осталось длиться всего шесть часов. Или как колокольчик, который звенит соль-диезом в чьих-то рыжих волосах. Всё зависит от точки зрения. Или точки слушания?..
Ян поднял глаза от книги и глубокомысленно почесал нос. За то время, пока били часы, он опять замечтался и совершенно забыл, о чём только что читал. Ну как вообще можно готовиться к экзаменам, когда лето на дворе? Кто вообще придумал летнюю сессию? Ну, зарубежная литература – это ещё ладно, но философия? Какая философия, когда на дворе асфальт плавится от тоски по цветным мелкам, а каждый далёкий свисток электрички напоминает обо всех на свете дорогах, который готовы расстелиться под ногами вот в эту самую минуту и увести тебя туда, где город заканчивается и остаётся только небо над головой?..
Звёздное небо над головой.
Нравственный закон внутри. Иммануил Кант. Ян с тоской уставился в учебник философии – зелёный, как тоска, и ветхий, как описанные в нём теоретические построения, а потом решительно захлопнул книгу. Учебник выплюнул студенту в глаза некоторое количество крайне философской пыли.
– Я сдам, – сообщил Ян пространству, сгрёб в рюкзак тетрадь с конспектами (строчки в каждой строке к концу страницы неуклонно ползли вниз и превращались постепенно в кардиограмму сердечного приступа: как приличный студент, Ян героически боролся со сном на лекциях, но по законам жанра проигрывал, а Оле-Лукойе раскрывал над ним свой специальный зонтик для тех, кому неминуемо светит пересдача) и, уверенно ориентируясь в лабиринте стеллажей, пошёл к выходу, на ходу разглядывая приветливо обращённые к нему корешки книг.
Он знал эти полки наизусть и мог бы, наверное, дойти до выхода с закрытыми глазами. Почему бы, собственно, и нет? Тут же никого нет, уже шесть часов. Ян закрыл глаза, уверенно миновал буквы Д и Г, погладил корешок толстенного Гриммельсгаузена, который означал для него поворот к выходу, определил на ощупь, что третий том Бальзака кто-то взял и не поставил на место, повернул в секцию А…
– Ой, – запоздало среагировал Ян, уже в полёте открывая глаза, чтобы встретиться с желтовато-карими глазами рыжей девушки, стоявшей прямо под буквой А и совершенно не ожидавшей, что из-за поворота на неё вылетит потрясающе красивый и образованный студент второго курса филологического факультета и впилится в неё с неотвратимостью «Титаника», разбивающегося об айсберг; с решительностью быка, несущегося на тореадора; с грацией деревянного коня, ввозимого в ворота Трои вместе с его таким богатым внутренним миром; с изяществом…
С изяществом, достойным слона в посудной лавке, потрясающе красивый и образованный студент второго курса филологического факультета рухнул на паркетный пол читального зала, к ногам своей одногруппницы Аси Энгаус, облачённым в жёлтые кеды и щедро покусанным комарами. Ян чувствовал себя очень глупо – во-первых, потому, что намеревался списать у Энгаус конспект по философии, а во-вторых, потому, что готов был поклясться, что в читальном зале, кроме него, никого не было. Он сидел тут с самого обеда, и дверь с тех пор ни разу не открывалась…
– Что, переучился? – с убийственным спокойствием поинтересовалась Ася.
…А в-третьих, потому что он никогда не замечал, что у Аси такие глаза. И такие рыжие ресницы. И такая родинка на переносице среди веснушек.
– Малинин, ты заболел? – Ася с видом начинающего патологоанатома наклонилась над однокурсником. Поверженный троянский конь с трудом сел и, пытаясь сохранить на лице остатки былого величия, решил перевести тему:
– Между прочим, читальный зал закрывается в шесть.
– Я в курсе. – Ася перешагнула через Яна, его самомнение, модную стрижку и багаж знаний и направилась к столу у окна, не оборачиваясь.
Ян поднялся, мысленно попрощался с книгами, пообещал обязательно прийти завтра, открыл тяжёлую дверь, которая тут же недовольно заскрипела (нет, ну как, как Ася могла через неё пройти, а я не услышал? Я же не спал, клянусь золотым зубом моей прабабки!), съехал вниз по старинным перилам и оказался на улице.
Нога Яна Малинина ещё не ступила с крыльца библиотеки на асфальт, а он уже и думать забыл и об Асе Энгаус, и о конспекте по философии, и о Канте, и о нравственном законе.
А о звёздном небе Ян не забывал никогда.
⁂
– Конечная, Запруд, – сообщила кондуктор. – Эй, студент, не спи, всю молодость проспишь.
– Я буду вечно молод, – с готовностью пионера отозвался Ян, сидевший на задней площадке, открывая сонные глаза, вскакивая и немедленно врезаясь головой в поручень над своей головой. Кондукторша расхохоталась; Ян очень изящно (по собственному мнению) покинул внутренности раскалённого от жары синего автобуса, рекламировавшего магазин «Кит». Он чувствовал себя Ионой, внезапно ускользнувшим от собственного сюжета ещё до его начала.
На остановке никого не было; Ян сел на облупившуюся жёлтую скамейку, открыл рюкзак и откопал среди ненавистных конспектов по философии книгу в старинном кожаном переплёте без каких-либо надписей на обложке.
Летом, конечно, не так удобно летать, но работа-то не ждёт. Если бы сны всегда дожидались наступления ночи, мы жили бы в идеальном мире.
Идеальный мир. Идеализм. Материализм. Диалектический. Вот чёрт. Надо, надо было попросить у Энгаус конспект. Ну ладно, до экзамена ещё два дня.
Он открыл безымянную книгу, провёл пальцем по странице, и под его пальцами на желтой старинной бумаге начали проступать тёмные чернильные буквы. Ян сосредоточенно читал закручивавшиеся чёрным водоворотом строчки, заполнившие весь разворот и напоминавшие графическую версию «Звёздной ночи» Ван Гога.
Да уж, нелёгкая сегодня будет ночь. Давление, что ли, меняется? Обычно такие сны к дождю бывают.
«Точно будет дождь», – подумал серый полосатый кот, меланхолично почёсывая за ухом. Он вышел из подвала поймать последние лучи солнца – такие же рыжие, как его старая знакомая Пенелопа, которая, впрочем, неумолимо становилась старой в прямом смысле и потому всё реже выходила гулять. Эх, а вот в былые-то деньки, бывало… Сейчас он и сам уже староват, уже и хвост облез. И мерещится всякое: вот, например, пацан на остановке сидел, модный такой, в клетчатой рубашке… А теперь гляди-ка – и нет его, как не было. И не пахнет. Только отпечатки подошв в пыли… Голову мне, что ли, напекло. Эх, скорее бы дождь.
…Ян сделал пару кругов над остановкой, убедился, что уже достаточно невидим, и, на лету застёгивая рубашку, ласточкой взмыл в тёплое летнее небо, уворачиваясь от последних солнечных лучей. Ян летел по странной траектории, огибая воображаемые шестерёнки небесной механики, обгоняя голубей, и, оглядывая крыши Рабочего посёлка, по инерции выбирал подходящее место для свиданий.
