– Сама?
– Да. Я защищалась.
– А он говорит обратное. Что вы с Игорем Грозой напали на него с дочерью на вокзале.
– Игорь не виноват, я все сама. Он просто свидетель.
– Правда? – щурится следователь и потирает заросший густой щетиной подбородок. – Да только синяки на шее у Марьяна Батьковича ты не могла оставить, малая больно выросла.
– Игорь тут не при чем! – вспыхиваю и сжимаюсь. Договариваю спокойней: – Марьян меня лапал в туалете, он… – замолкаю, натыкаясь на скептический взгляд мужчины. Говорить о насилии бессмысленно, сейчас все равно ничего не докажешь. Много лет прошло.
Стискиваю губы и отворачиваюсь. Я не удивлена, что все подкуплены. Потому больше ничего не скажу.
– Уведите, – отмахивается следователь и утыкается в бумаги.
Несколько недель, а может, мелькнул месяц, смазываются слезами и тоской, и к дню суда я понимаю, что чудес не бывает. Приходят месячные: с привычной тошнотой, рвотой и обмороками. Ни беременности, ни счастья, ни выдуманной свободы нет. И надежд тоже. Я заблудилась в своих мечтах, и теперь спать – единственное, что мне хочется. Ни есть, ни пить. Ничего не хочу.
Когда меня приходят забрать, я лежу на кушетке, уткнувшись невидимым взглядом в черную стену, и пою:
– Но мы с тобою живем на воле, и греет солнце нам ладони… Глаза откроем, любви не скроем, о жизни мы ни с кем не спорим.
Коридор заканчивается быстро, меня выводят в зал суда. Я смотрю под ноги и не хочу поднимать голову. Не могу видеть знакомые лица, с надеждой смотреть в толпу и искать карамельные глаза. Я просто не могу больше верить в чудеса. Пусть все поскорее закончится.
– Встать, суд идет!
Шум, гам, голоса. Обвинительные возгласы, адвокат, от которого я отказалась, а он все равно продолжал работать. Все будто во сне. Мне жутко плохо, и к середине процесса в голове гудит, а из носа начинает капать кровь. Стираю ладонью юшку и поднимаю голову. Теплый взгляд Игоря пронзает насквозь, а его губы складывают слова: «Люблю тебя. Держись, булавка».
И я держусь. Держусь до того момента, пока в свидетели не вызывают Егорова.
Кажется, что мир начинает бешено крутится, крошится, и меня забрасывает камнями, погружает во тьму и хоронит заживо.
Марьян ехидно улыбается и не сводит с меня злобных глаз. Будто говорит, что доберется до меня, и я даже верю. Потому что в мире справедливости нет.
А потом вызывают еще одного свидетеля:
– Завьялова Марина Леоновна, – говорит адвокат, а я оборачиваюсь и едва удерживаюсь на стуле от резкого головокружения.
Старушка идет по рядам, помогая себе палочкой. Следователь встает со своего места и помогает ей дойти до места.
– Вы действительно слышали его голос? – через время спрашивает адвокат и показывает на Марьяна.
– Да, это был он. Девочка так кричала, бедная, – она закрывает ладонью рот, а зал застывает в гнетущей тишине. Я прячу лицо под ладонями и плачу, потому что это унизительно.
И остаток суда не могу успокоиться. Глаза заливает слезами, будто плотину моей души прорвало, а когда меня вызывают на скамью, я совсем не могу говорить.
– Вероника, расскажите почему вы покушались на Марьяна Егорова?
– Он держал меня в плену несколько месяцев с другими девушками, – проговариваю еле слышно.
Зал ахает и затихает, а я чувствую, что низ живота скручивает жуткой болью, и в носу снова собирается кровь. Втягиваю влагу и стараюсь не дышать.
– Вы утверждаете, что он, – адвокат поворачивается к затихшему Егорову, – насиловал вас и других девушек?
Мне так сложно об этом говорить, что, прежде чем открыть рот, я делаю несколько глубоких вдохов, хватая губами воздух. Ищу в зале самое родное лицо. Игорь кивает, поддерживая, и я выдыхаю:
– Да.
Далее идут наводящие вопросы, подробные ответы. От всего этого тошно, больно и неприятно, но я держусь до конца.
Когда судья отбивает молотком и объявляет меня невиновной, а Марьяна Егорова берут под стражу, я делаю первый свободный вдох.
Глава 71. Вульф
Трудно сказать, как я жил эти дни. Су-ще-ство-вал.
Даня меня успокаивал, обещал Веру вытащить, клялся, что держит козырь в рукаве, но я мало верил в успех.
Ночью, оставаясь наедине со своими черными мыслями, я бесконечно лупил кулаками стену, потому что мне надоело быть настолько слабым и беспомощным. Вера раскидала всех охранников на вокзале, чтобы меня спасти, а я не смог сучку Иру оттолкнуть. Отравился ее поцелуем, до сих пор внутри пустота и горечь.
Кажется, на голове не осталось волос, я просто их повыдергивал, пока нервничал и терзал себя черными мыслями, продумывал, как буду мстить, если с булавкой что-то случиться.
Я не пущу это не самотек, я убью эту тварь. Марьян не будет дышать и секунды, если мою Веру еще раз хоть кто-то обидит.
Как-то ночью пришел ко мне брат, сел рядом, протянул бутылку виски и предложил попробовать расслабиться. Я отмахнулся.
– Я хочу чувствовать боль, даже если от этого мир сужается до точки. Я должен знать, что еще живой, помнить, что ей там, одной, еще хуже, чем мне.
– Прости, Игорь, – сказал тогда Саша и отставил бутылку в угол.
– За что?
– Да за все. Всегда считал тебя балованным вредным мальчиком, а сейчас вижу, что ты давно сильный и серьезный мужчина, способный ради любимой на все. Ты лучше меня намного, извини, что я тогда, в академии, влез в ваши отношения.
– Ты вправил мне мозги, я благодарен тебе. Вера бы не подпустила, сбежала бы, теперь понимаю причины. Она прошла через ад, а я… просто был идиотом. Ты открыл мне глаза, Сань, так что – впору мне извиняться.
– Мы ее вытащим, – брат потянулся и обнял меня так, как никогда не обнимал, сильно и надежно, а затем резко поднялся, будто боялся, что я замечу его стеклянные глаза и назову плаксой. – Пойду, Настя что-то тревожно спит последнее время. Держись, Игорь.
– Спокойной ночи, – я проводил широкую спину брата взглядом и уронил голову на колени.
И еще долго сидел в тишине, выгрызая от нервов ладонь, точно как Вера. До крови, до жгучей боли. Так вот откуда у нее такая привычка? Она просто не хотела никого пугать своей жестокой судьбой, прятала проблемы за безмолвным криком в кулак.
Меня допрашивали раз десять. Я устал повторять, что они ошибаются, что Вера не убийца, что она защищалась, что этот урод издевался над ней. Все как-то отмалчивались, записывали показания и отправляли домой.
Я готов был взять на себя, что угодно, но ко мне не было никаких претензий. Ересь какая-то!
За несколько недель меня к Вере ни разу не пустили. И, когда сил терпеть тоску не осталось, я снова пришел к участку и, устроил скандал. Данька поймал меня за шиворот и, матерясь на чем свет стоит, выволок на улицу. С витрин на нас уставились разноцветные огни. Новогодняя хрень намозолила глаза, и праздники дружно прошли мимо. Мы хотели с Верой отмечать в Васильковке, планировали поставить елку, украсить игрушками ее детства, зажарить курицу в духовке и потом… Я отмахнулся от крупного снега и прилип спиной к кирпичной стене участка.
