Невозможно, чтобы крупные общественные течения брали свои начала — коренились — в доброте, чтобы поводом для них служили разумные основания, не тускнеющие при ярком дневном свете. Всевозможные религии, франкское и французское владычество, франкмасонство, Священная Империя, Церковь, национал-социализм, страны, где то сих пор умирают на эшафоте, где палач должен быть крепок и мускулист, — эти ветви опутали весь земной шар, и тем шире размах этих ветвей, чем глубже находятся корни, ведь только там, в глубине, могут они питаться. Чтобы действовать с размахом, нужно сначала долго грезить об этом, а грезы — это сад, который возделывают в темноте. Кое-кто находил удовольствие в сновидениях, в которых не было никаких небесных наслаждений и отрады. Была отнюдь не лучезарная радость, злая и скверная по своей природе. Потому что мечтания эти — суть погибель и крах, скрыться от них можно лишь во зле, или, если быть точнее, в грехе. А то, что мы видим на поверхности земли с ее социальными институтами, вполне почтенными и приличными, не что иное, как отражение всех этих тайных и сокровенных удовольствий, необходимым образом преображенных. Тюрьма — это как раз то место, где рождаются подобные мечтания. Существование тюрем со всеми их обитателями слишком реально, оно не может не воздействовать глубинно, подспудно, на людей, живущих на свободе. Если для них тюрьма — это полюс, то в самой тюрьме полюс — это карцер. И я попытаюсь объяснить, почему мне так хотелось засадить в карцер Булькена, которого я полюбил.
Но для начала поведаю вам, как я сам оказался в этом чистилище, где и начал сочинять этот рассказ.
Когда вы шагаете рядом с другим заключенным, случается порой, что вы сталкиваетесь локтями или плечами, и, хотя стараетесь идти ровно и прямо, поневоле приходится отклоняться то влево, то вправо, рискуя натолкнуться на стенку; так некая неподвластная мне сила сносила меня, как дрейфующий корабль, к камере Аркамона. Да так, что я довольно часто оказывался рядом с ним, то есть далеко от своего дортуара и мастерской. Итак, я выходил, имея совершенно определенную цель, хотя и неосознаваемую мной самим — например, принести приятелю хлеба или отправиться в другую мастерскую на поиски завалявшегося окурка, что, как правило, было далеко от седьмого отделения, где находились камеры смертников, но всегда эта самая сила, которой я обязан был повиноваться, заставляла меня отклониться от моего маршрута или удлинить его, и я замечал, что когда я приближался к своей тайной цели, замаскированной вполне разумными основаниями, шаг мой замедлялся, походка становилась мягче и осторожней. Чем ближе я приближался к той камере, тем больше спотыкался и запинался. Меня что-то толкало и удерживало одновременно. Я был взвинчен настолько, что терял всякое чувство осторожности и, увидев приближающегося охранника, не отпрыгивал назад, стараясь укрыться, и если бы он спросил, у меня не нашлось бы подходящего ответа, чтобы объяснить мое присутствие здесь, в седьмом отделении. Тем более что встретив меня здесь одного, охранник мог вообразить бог знает что, и один из них, Брулар, все-таки сцапал меня однажды:
— Что вы тут делаете?
— Бы же видите, иду.
— Идете? Куда это вы идете?.. И вообще, что это за тон! А ну вынуть руки из-за пояса…
А я уже на лошади, на полном скаку.
Хотя я кажусь совершенно спокойным, я чувствую, как во мне поднимается буря, порожденная, быть может, стремительным ритмом моих мыслей, спотыкающихся о каждое обстоятельство, моими желаниями, неистовыми и необузданными, потому что почти всегда подавляются, и когда я проживаю картины моей внутренней жизни, я проживаю их верхом, я испытываю опьянение всадника на лошади, несущейся галопом, которая вдруг встает на дыбы. Я всадник. Я живу верхом на лошади с тех пор, как познакомился с Булькеном, и на лошади я врываюсь в чужую жизнь, словно испанский гранд в собор Севильи. Мои бедра сжимают лошадиные бока, я пришпориваю своего скакуна, а рука моя крепко вцепилась в поводья.
Не скажу, что это всегда бывает именно так и я в самом деле чувствую себя всадником на лошади, скорее, я непроизвольно делаю жесты и движения всадника, а главное — у меня душа человека, сидящего верхом: судорожно сжимается рука, приподнимается голова, надменным становится голос… и это чувство, будто я сижу верхом на благородном животном, которое ржет и бьет копытом, — преображая мою будничную жизнь, дарило кавалерийскую посадку, громкий голос и выправку, что казалась мне победоносной.
Охранник составил рапорт, и я предстал перед трибуналом в лице начальника Централа. Едва взглянув на меня, он все без труда понял. Водрузив на нос черные очки, он важно изрек:
— Двадцать дней карцера.
Я вышел из зала, и, не выпуская из своей руки моего запястья, которое он крепко стискивал во время всей аудиенции, охранник препроводил меня прямо в изолятор.
Оказавшись в тюрьме, парень изо всех сил старается заложить приятелей, оставшихся на свободе, если ему это удается, все говорят, будто это он от злобы, но на самом деле все совсем не так, просто нужно понимать, что злоба здесь замешана на любви, и, завлекая в тюрьму друзей, заключенный как бы освящает ее их присутствием. Я попытался добиться наказания для Булькена, сделать так, чтобы его тоже отправили в карцер, и не потому, что хотел быть рядом с ним, просто очень нужно было, чтобы он стал отверженным в квадрате, причем одновременно со мной, ведь любить друг друга можно лишь находясь на одном уровне нравственной плоскости. Обычный механизм любви сделал из меня подонка.
Булькен так никогда и не попал в карцер, его расстреляли раньше. Я буду еще говорить о своей любви к этому двадцатилетнему вору, в которого была влюблена вся тюрьма. В Меттре, где прошла его юность, мы, опьяненные, упивались друг другом, и сейчас мы объединились в одном тумане воспоминаний, где парили и сталкивались пережитые нами мгновения, чудовищные и восхитительные одновременно. Не сговариваясь, мы подхватывали друг у друга опыт и привычки каторги нашего детства, жесты колонистов, сам их язык, и в Фонтевро вокруг нас уже создавались группки блатных, наших приятелей по Меттре или тех, кто нашими приятелями не были, но кого называли «парень-непромах», которых роднили с нами и друг с другом те же страсти и пристрастия. Все было для Булькена игрой, даже самое серьезное:
— Слушай, мы тут иногда и деру давали. Просто так, от нечего делать, с одним типом, ты его не знаешь, такой Режи… Однажды яблок захотелось, ну, мы и сделали ноги! В другой раз виноград созрел — мы по виноград. То потрахаться захотелось, то вообще просто так, но, бывает, бегут и взаправду, чтобы насовсем. Тогда уж готовятся по-настоящему. А вообще-то здесь хорошо.
В правилах внутреннего тюремного распорядка сказано, что заключенный, совершивший правонарушение или преступление, должен отбывать наказание там, где его совершил. Когда я прибыл в Централ Фонтевро, Аркамон уже десять дней был в кандалах. Он умирал, и эта смерть была прекрасней, чем его жизнь. Есть колоссы, которые в своей агонии кажутся величественнее, чем в дни славы. Перед тем как угаснуть, они ярко вспыхивают. Он был в кандалах. Я должен напомнить, что в тюрьмах существует своя система наказаний: самое мягкое из них — запрет ходить в столовую, потом черствый хлеб, карцер, а для Централов — дисциплинарный зал. Этот самый зал — что-то вроде огромного ангара с тщательно натертым паркетом, — уж не знаю, делают ли это специальными щетками и мастикой, или его так гладко отполировали многие поколения заключенных, которые в своих войлочных башмаках топчутся, кружатся один за другим, словно специально кем-то расставленные так, чтобы заполнить все пространство зала по периметру, без зазоров, чтобы нельзя было отличить первого от последнего, они кружатся так же, как и колонисты в Меттре кружили по двору казармы (с одним лишь, но довольно существенным отличием. Здесь мы маршируем в более быстром темпе, чем в Меттре, и при ходьбе должны лавировать между каменными тумбами, расставленными по всему залу, что делает наш извилистый путь похожим на детскую прихотливую игру), и это так похоже, что здесь, в Фонтевро, мне кажется, будто я так вот и вырос, ни на секунду не переставая маршировать по кругу, ни на секунду не останавливаясь. Вокруг меня рухнули стены Меттре, выросли другие, вот эти, но я то там, то здесь нахожу слова любви, выцарапанные наказанными, и целые фразы, написанные Булькеном, причудливые призывы, я узнаю их по прерывистому, спотыкающемуся движению карандаша, словно каждое слово здесь — итог божественного озарения. За эти десять лет потолок закрыл небо Турени, в общем, изменилась декорация, а я и не заметил, старея в бесконечном хождении по кругу. И мне кажется, будто каждый шаг заключенного — это шаг юного колониста из Меттре, но шаг длиною в десять или пятнадцать лет; и еще я хочу сказать: эта колония Меттре, уже разрушенная и снесенная, на самом деле вовсе не разрушена, она продолжается, она длится во времени, а сама тюрьма Фонтевро уходит своими корнями в почву нашей детской каторги.
