4. К союзу с Россией
Тяга к сближению (экономическому, военному, культурному) Франции и России в XVIII в. была взаимной. Она отвечала не только интересам, но и геополитическому и даже географическому положению обеих стран. Две крупнейшие - и по территории, и по населению - державы европейского континента заняли два ее противоположных конца: на востоке - Россия с необъятными землями и населением примерно в 36 млн человек
[1466], на западе - Франция, территориально почти в 30 раз уступавшая России, но превосходившая по этому показателю все остальные страны Европы, а по численности населения и Россию: 40 млн человек с учетом территорий, присоединенных в ходе коалиционных войн 1792-1797 гг.
[1467] Для сравнения: численность населения в Англии к началу XIX в. не превышала 10 млн человек; в Германии, разделенной на более чем 300 государств, было 20 млн; в Австрии вместе с Венгрией, Богемией, Моравией и другими ее владениями - около 24 млн
[1468]. Союз между Францией и Россией сулил и той и другой стороне отличные перспективы, а именно контроль над положением всего и вся в Европе плюс надежная защита, фактически гарантия для России и Франции, связанных договоренностью о взаимной помощи, от наступления со стороны любого врага.
Вот почему задолго до Наполеона, по мере того как обострялась борьба великих держав за европейскую гегемонию, приведшая к Семилетней войне, французские политики потянулись на восток Европы, к России за дружбой и поддержкой. Еще в 1739-1744 гг. посол Людовика XV в Петербурге маркиз Жак Иоахим Шетарди, способствовавший, кстати сказать, воцарению Елизаветы Петровны, добивался желанного для Франции договора о союзе с Россией, но переусердствовал в интригах против вице-канцлера А. П. Бестужева- Рюмина и был выслан на родину ни с чем
[1469]. Что касается участия Франции в т. н. Версальском союзе с Россией и Австрией 1757 — 1761 гг. (во время Семилетней войны), то этот союз «не имел ни устойчивости, ни выгодности», поскольку Франция и Россия использовали его для разных целей - Франция против Англии, а Россия против Пруссии
[1470].
Лишь после долгого перерыва молодой, но, как вскоре выяснилось, первоклассный французский дипломат, с 1784 г. посол при дворе Екатерины II граф Луи Филипп де Сегюр (сын военного министра Людовика XVI, маркиза Ф. А. де Сегюра) вошел в доверие к Екатерине и добился заключения 11 января 1787 г. договора между Францией и Россией о дружбе, торговле и навигации. Этот договор стал «высшей точкой в русско-французских отношениях в XVIII в.»
[1471], и только революция 1789 г. во Франции надолго прервала столь удачно, казалось бы, начатый диалог двух великих держав.
Наполеону в его стремлении к союзу с Россией пришлось начинать с нуля. К тому времени, когда он возглавил Французскую республику, в Российской империи три года правил император Павел I, сын Екатерины II и Петра III. Личность его характеризуется в источниках и литературе, как правило, критически, либо даже саркастически. В представлении авторитетных историков (и отечественных, и зарубежных) он был самодур и чуть ли не сумасброд.
«Полусумасшедший Павел», ― так охарактеризовал его Е. В. Тарле, а Казимир Валишевский в своем суждении о Павле пошел еще дальше: «...в том, что он говорил или делал, все было одним сплошным безумием», причем, как полагал Валишевский, это «исторически установленное» безумие Павла объяснялось тем, что он заразился «зловредным ядом» идей, распространявшихся из революционной Франции «по всему свету»
[1472]. «Его расстроенный рассудок мутится», - так представлял себе Павла Анри Труайя
[1473].
Менее негативно и, думается, более достоверно характеризовали личность Павла С. Ф. Платонов, Н. Я. Эйдельман и английская исследовательница Джанет Хартли, по мнению которых Павел отличался «эмоциональной неуравновешенностью, а не действительным помешательством», ему были свойственны «горячность и впечатлительность» в сочетании с «колоритом чего-то случайного, болезненного и капризного»
[1474]. Н. К. Шильдер имел основания заключить, что характеристика английского короля Карла I, которую Павел выписал для себя из «Истории Англии» Д. Юма, «вполне применима» к самому Павлу: «В речах и образе мыслей встречаешь ум и рассудительность, а на деле видишь часто безрассудство и неблагоразумие»
[1475].
Во всяком случае легенду о сумасшествии Павла I давно уже следовало отбросить - раз и навсегда. Пожалуй, главный аргумент против этой легенды - многочисленное (4 сына и 6 дочерей) и вполне здоровое потомство Павла.
Вместе с тем есть доля истины и в парадоксальном, на первый взгляд, наблюдении К. Ф. Валишевского: в Павле I «сидел тот же беспокойный дух, что и в Робеспьере, Дантоне и Бонапарте»
[1476]. Не зря авторитетнейшие политики и публицисты отмечали в характере российского самодержца черты донкихотства, т. е. рыцарски благородного и бескорыстного, но до комизма наивного стремления к неосуществимым идеалам. Наполеон прямо говорил о нем: «Русский Дон-Кихот!»
[1477], причем явно в романтическом смысле, а через полвека А. И. Герцен употребил то же сравнение остро критически: «Павел I явил собой отвратительное и смехотворное зрелище коронованного Дон-Кихота»
[1478].
