В первые два года консульства дворцовый этикет был еще очень прост. Сохранялся республиканский церемониал с обращением друг к другу «citoyen» и «citoyenne» («гражданин» и «гражданка»). Кстати, именно Наполеон первым вернет в обиход обращение к дамам «madame», вместо «citoyenne». Вскоре наряду с республиканскими обычаями в Тюильри «начали сказываться новые, или, вернее, робко возвращаться старые нравы»
[1555]. Возобновились костюмированные балы в Grand Opera - чаще по дореволюционной традиции, но отчасти и с целью пародии.
Впечатляющим выдался блестящий прием для дипломатического корпуса, который устроил Ш. М. Талейран 26 февраля 1800 г. в бывшем тронном зале Тюильри. Здесь, по воспоминаниям камердинера Наполеона Констана Вери, «бросалось в глаза потрясающее богатство плюмажей, блеск бриллиантов и ослепительные наряды официальной одежды»
[1556]. Кульминацией приема стало явление Жозефины. Как только было объявлено (скромно, без титулов): «Гражданка Бонапарт», она вошла в зал, опираясь на руку Талейрана. «На ней, - вспоминал Констан, - было платье из белого муслина с короткими рукавами и жемчужное ожерелье. Она вышла к гостям с непокрытой головой; прекрасные косы, приведенные в порядок с очаровательной небрежностью, держались на голове с помощью черепахового гребешка. Приглушенный шум голосов, встретивший с нескрываемым одобрением ее появление в зале, самым ободряющим образом подействовал на госпожу Бонапарт, и никогда, думается мне, она не излучала всей фигурой подобного изящества и такого величия»
[1557].
Талейран представил Жозефине каждого из членов дипломатического корпуса, и только потом, без всякого объявления, в зале появился «гражданин первый консул» в простом мундире с трехцветным шарфом вокруг пояса и в сапогах. Простота его одежды и манер в обхождении с гостями - чопорными и разряженными в самые дорогие, перенасыщенные украшениями туалеты - озадачила гостей, как того роялиста, который, увидев Наполеона в кулуарах Государственного совета, «принял его за лакея и, только встретившись с ним взглядом, понял, с кем имеет дело»
[1558].
На взгляд некой «иностранки», которая имела представление и о королевском дворе, и о военно-революционном лагере, то, что она увидела в Тюильри при первом консуле, - «это был еще не совсем двор, но уже не лагерь»
[1559]. Настоящим дворцом Тюильрийский «еще не совсем двор» стал исключительно благодаря Жозефине. Сам Наполеон вполне мог удовлетвориться и лагерем.
После октябрьской 1799 г. трагикомичной сцены на улице Шантерен, когда Жозефина, вся в слезах и держа за руки двоих, тоже плачущих детей, на коленях перед запертой дверью спальни Наполеона вымолила (точнее, даже выплакала) у него прощение за свой скандальный блуд с капитаном Шарлем, - после этого Наполеон продолжал любить ее, но уже иначе, чем прежде, без былой страсти, супружески-спокойно, скорее как самого близкого друга, нежели как возлюбленную. Теперь он видел то, что раньше скрашивали розовые очки его страстной влюбленности, ее недостатки и слабости: ветреность, расточительство, лицедейство, манера любую свою вину отрицать (в этом смысле, по выражению А. 3. Манфреда, она «как бы родилась со словом “нет” на устах»
[1560]). Зато Наполеон продолжал ценить ее обаяние и поразительный дар располагать к себе людей. Главное же, он чувствовал, как бесконечно привязан к ней, хотя и без любовного жара, да и с ее стороны ощущал небывалое ранее притяжение к нему: ведь она с октября 1799 г. и мысли не допускала о каких-либо изменах, проникаясь к мужу все большим уважением, вплоть до поклонения, и (он мог бы воскликнуть: «Наконец-то!») всепоглощающей любовью.
Именно Жозефина, уверенно и красиво справляясь с ролью первой дамы Франции, сумела организовать и благоустроить консульский двор, помогая Наполеону своей женской мягкостью (а то и вкрадчивостью) сглаживать его жесткость в деловых контактах, особенно с дипломатами и банкирами. При этом Жозефина равно заботилась не только о Тюильри (где она, кстати, подобрала себе четырех фрейлин из старинных аристократических семей), но и о собственном загородном дворце Мальмезон. В Мальмезоне - в его покоях, садах и зоопарках, где резвились газели, серны и кенгуру, - супруги Бонапарт и все члены их семейного клана любили отдыхать от государственных и житейских забот. Здесь собирались выдающиеся литераторы и артисты на театральные вечера
[1561]. Жозефина играла для них на арфе, но чаще смотрела и слушала, как развлекают хозяев гости. Поэт Г. Легуве, драматург Ж. Ф. Дюси, знаменитый писатель Бернарден де Сен-Пьер (автор романа «Поль и Виргиния») читали перед Наполеоном и Жозефиной свои произведения, а в домашних спектаклях Мальмезона блистал корифей французского и мирового балета Шарль Луи Дидло (1767-1837), который в 1804 г. возглавит Петербургскую театральную школу, а среди его воспитанниц засияет воспетая Пушкиным балерина Авдотья Истомина.
Развлекались обитатели и гости Мальмезона по-разному. Наряду с шахматами и реверси (вид карточной игры) любили кавалеры и дамы консульского двора озорную игру в горелки. Сам первый консул участвовал в ней с мальчишеским азартом, причем обязательно плутовал, мешая другим бежать, сам раньше сигнала «горим!» срываясь с места. «В таких случаях, - вспоминала очевидица, будущая герцогиня Лаура д’Абрантес, - Наполеон сбрасывал сюртук и мчался как заяц, вернее, как та газель, которой он скармливал весь табак из своей табакерки, подуськивая ее гоняться за нами, и чертова скотина разрывала нам платье, а порой хватала нас за ноги... Однажды после обеда была хорошая погода. Первый консул скомандовал: “Играем в горелки!”. И вот уже сюртук на земле, а покоритель мира носится, как старшеклассник»
[1562].
Нам трудно представить себе такого («как старшеклассник») Наполеона - первого консула Франции. Но не придумала же герцогиня д’Абрантес эти пассажи с игрой в горелки! Должно быть, и «покорителю мира» хотелось иной раз переключиться с мировых проблем на детское озорство, чтобы мозг и сердце могли отдохнуть от перегрузки, тем более что и в собственной стране, во дворце и в семье первого консула возникали такие проблемы, которые поддавались решениям с еще большим трудом, чем мировые. Самыми болезненными для Наполеона были житейские распри Жозефины с его мамой Летицией, братьями и сестрами, а его самого - с Жозефиной.
Собственно, взаимная неприязнь всего клана Бонапартов и Жозефины не таила в себе никаких загадок, изначально и до конца оставаясь понятной и неискоренимой. Мама Летиция, братья и сестры первого консула раз навсегда отказались признать Жозефину - эту «блудницу» и к тому же «старуху» - достойной парой их сыну и брату, демонстративно называя ее (за глаза, разумеется) не иначе как «гражданкой Богарне». Жозефина после неудачных попыток расположить их к себе стала отвечать им ледяной холодностью, а у Наполеона искала сочувствия и поддержки, но первый консул мог только потребовать от своих корсиканских сородичей, чтобы они не смели дурно отзываться о Жозефине в его присутствии. Главное же, он сводил общение Жозефины с мамой Летицией и ее чадами к минимуму. В остальном ему приходилось мириться с таким подобием кровной мести Бонапартов «гражданке Богарне».
