Еще через два дня, 4 августа, Сенат принял т. н. сенатус-консульт, принципиально важное дополнение к Конституции 1799 г. Оно получило известность под названием «Конституция X года» (от провозглашения Республики, т. е. 1802)
[1612], хотя А. 3. Манфред с разумной осторожностью считает такое название «необоснованным»
[1613]. Как бы то ни было, теперь полномочия первого консула были расширены: он наделялся правом заключать международные договоры, отменять смертные вердикты судов, более жестко контролировать министров, назначать двух других консулов и даже представлять Сенату своего преемника. Кстати, функции второго и третьего консулов тоже стали пожизненными («Камбасерес не напрасно старался», - похвалил второго консула А. 3. Манфред
[1614]).
В новом, расширенном и, главное, бессрочном, статусе первого консула Наполеон сразу стал укреплять всю вертикаль власти, всемерно (но не выходя за рамки сенатус-консульта) подминая ее под себя. Конституционные нормы и органы, созданные после 18 брюмера 1799 г., сохранялись, но теперь воля первого консула довлела над всеми нормами, а других консулов, парламентариев, министров, префектов, судей, которые и ранее считались не столько с законом, сколько с его волей, он превратил в послушных ему чиновников. Министров он обязал представлять ему вместо личных докладов письменные отчеты (сохранил право личного доклада только для министра иностранных дел Талейрана), в Законодательном корпусе и Трибунате провел квалификационную «чистку», удалив оттуда соответственно 240 и 80 оппозиционеров, а Государственный совет приструнил и сделал простым оформителем (разумеется, после деловых прений) все той же воли первого консула.
Что касается Сената, то, с одной стороны, Наполеон облагодетельствовал его дополнительным правом вотировать в стране чрезвычайные меры, вплоть до роспуска Законодательного корпуса и Трибуната, но, с другой - ужесточил свой контроль над ним, наделив себя правом назначать сенаторами (в обход конституционных норм) «талантливых граждан» по личному усмотрению первого консула
[1615]. Заседания Сената стали более деловыми и менее говорливыми, поскольку Наполеон не любил парламентское многоглаголание. «Десяток говорунов, - считал он, - производит больше шума, нежели десять тысяч, которые молчат; в этом заключается средство к достижению успеха тех, кто лает с трибун»
[1616]. В общем, как подытожит первый консул в конфиденциальной беседе с братом Жозефом, «Сенат обрел свой вес в обмен на послушание правительству»
[1617]. Он мог бы также добавить: «Правительство - это я», но Жозеф, конечно же, понимал его без лишних слов.
Итак, после июльского плебисцита и августовского сенатус-консульта 1802 г. во Франции начался уже очевидный для современников переход от республиканской к монархической форме правления. Е. В. Тарле преувеличил лишь стартовую скорость этого перехода, сделав такой вывод: «Ясно было, что Франция превратилась в абсолютную монархию и что не сегодня завтра первый консул будет объявлен королем или императором»
[1618]. Не зря проницательная Жермена де Сталь язвила: «Этот убежавший из Египта Бонапарт думает, что он - фараон!»
[1619] А тайный агент Людовика XVIII тревожно информировал своего хозяина: «Бонапарт продолжает править с такими широкими полномочиями, которыми не пользовались даже наши короли»
[1620].
Да, в новых полномочиях, в словах и делах первого консула все отчетливее просматривались монархические атрибуты его власти. Изменялась и форма обращения к нему. Раньше он был для французов «гражданин Бонапарт» или «генерал Бонапарт». Теперь, впервые после детства и отрочества, выступает на первый план его имя: вместо гражданина и генерала Бонапарта вождем нации становится Наполеон Бонапарт. «От генерала Бонапарта перешли к Наполеону Бонапарту, - пишет об этом Ж. Тюлар. - Не за горами уже было то время, когда станут говорить Наполеон, предав Бонапарта забвению»
[1621].
В такой ситуации забурлил корсиканский клан Бонапартов во главе с «мамой Летицией». Сразу после того как первый консул получил пожизненный статус и право назначать себе преемника, его мама, братья и сестры стали строить планы на будущее, исходя из того, что Наполеон не имеет родных детей. Обсуждались главным образом два варианта: либо преемником Наполеона станет кто-то из его братьев (по корсиканским обычаям предпочтение должен был иметь старший из них, Жозеф), либо Наполеон разведется со своей «старой шлюхой» Жозефиной и женится на какой-нибудь заграничной принцессе, которая родит ему сына. Когда в придворных кругах от корсиканской родни Наполеона поползли слухи о скором разводе его с Жозефиной, «роялисты поспешили заявить, что первый консул не осмелится развестись с женой из соображений нравственности, он ее отравит!»
[1622]
Жозефина со своей стороны боялась тогда всего (может быть, кроме отравления), но как ничего другого - развода. Она понимала: поскольку Наполеон становится пожизненным властителем Франции, а власть его обретает наследственность, он захочет основать свою династию и ему потребуется наследник, которого она родить не может. Значит, неминуем развод, а с ним Жозефина потеряет не только любимого (да, после его возвращения из Египта уже очень любимого) мужа, но и весь комфорт «первой дамы» Французской республики. Поэтому она была решительно настроена против наследственной власти Бонапартов. По меткому определению А. 3. Манфреда, «госпожа Бонапарт скоро стала известна как первая антибонапартистка во Франции»
[1623].
В своем «антибонапартизме» Жозефина рискнула завязать какие- то сомнительные связи с роялистами и даже с помощью Гортензии склоняла Наполеона к согласию на предложение Людовика XVIII стать коннетаблем Бурбонов. Однажды Гортензия, помогая отчиму пристегнуть к его поясу турецкую саблю, вздохнула: «Шпага коннетабля пошла бы вам больше!» Наполеон отреагировал на вздох падчерицы и заодно на роялистские советы жены как на «бабий вздор», который нельзя принимать всерьез: «Эти чертовы бабы сошли с ума... Они стали ангелами-хранителями роялистов, но мне это безразлично - я на них не сержусь»
[1624].
