В доказательство своей правоты Меневаль подробно рассказал, как Наполеон, будучи весь день 20 марта в Мальмезоне, приказал находившемуся с ним государственному секретарю Г. Б. Маре отбыть в Париж с письмом к Реалю. Из письма Реаль узнал бы, что ему велено выехать в Венсен, лично допросить герцога Энгиенского и доложить о результатах допроса первому консулу. Но и тут, по словам Меневаля, сказалась «та фатальность, которая предопределила весь ход событий в этом деле»
[1752]. Маре прибыл к Реалю примерно в 10 часов вечера. Реаль, не знавший за последние 8 дней ни сна, ни отдыха, только что лег спать, запретив своему камердинеру будить его до пяти часов утра. Маре оставил письмо у него в доме. Когда же Реаль на рассвете проснулся, увидел и вскрыл письмо, он помчался в Венсен, но встретил на пути туда Савари, который сказал ему, что смертный приговор герцогу уже приведен в исполнение.
Да, в два часа ночи с 20 на 21 марта в Венсенском рву у стены романтического Павильона королевы герцог Энгиенский был расстрелян. Его поставили спиной к стене. Жандармский офицер повесил ему на грудь фонарь (чтобы стрелкам лучше была видна живая мишень), отступил назад и дал сигнал к расстрелу - вместо команды «пли!» снял шляпу. Шестнадцать жандармов дали прицельный залп, который поставил точку в родословной королевской династии Бурбонов.
Расстрел герцога Энгиенского стал событием международной значимости. Правда, в самой Франции, взбудораженной раскрытием англо-роялистского заговора, он, по мнению таких авторитетов, как Жан Тюлар и Винсент Кронин, «никакого впечатления на общество не произвел» и «остался практически незамеченным»
[1753]. Тюлар приводит даже такой пример: «...один из не уехавших в эмиграцию наиболее именитых представителей старой аристократии публично одобрил эту казнь: “Неужели Бурбоны полагают, что им будет позволено безнаказанно организовывать заговоры? Первый консул заблуждается, если думает, что не эмигрировавшее потомственное дворянство так уж заинтересовано в Бурбонах. Разве не они третировали Бирона
[1754] и моего предка и стольких других?”»
[1755].
Очень спокойно реагировали на расправу с герцогом Энгиенским власти княжества Баден. «Баденские министры, - иронизировал по этому поводу Е. В. Тарле, - были довольны, по-видимому, уже тем, что их самих не увезли вместе с герцогом, и никто из баденских властей не подавал признаков жизни, пока происходила вся эта операция» (с арестом и казнью герцога)
[1756]. А вот римский папа Пий VII даже поздравил Наполеона с избавлением от смертной угрозы со стороны заговорщиков и убийц
[1757].
Зато монархические дворы и роялистски настроенные слои общества по всей Европе восприняли казнь герцога Энгиенского как «величайшее злодеяние», которое «заставляет содрогнуться всех и каждого»
[1758]. «Бурю гнева», «ужас и отвращение» выражали тогда все противники Французской республики и ее первого консула, причем объясняли мотивы суда над герцогом примитивно. «Суд в Венсенне, - считал, например, мудрый Ф. Р. Шатобриан, - это порождение корсиканского темперамента, приступ холодной ярости, трусливой (?! - Н. Т.) ненависти к потомкам Людовика XIV, чей грозный призрак преследовал (? - Н. Т.) Бонапарта»
[1759].
Громче всех, даже более яростно, чем партия войны в Англии, протестовал против расстрела герцога Энгиенского царский двор в России, где, кстати говоря (напомню читателю), за 39 лет, с 1762 по 1801, были злодейски, без суда и следствия, убиты три царя - Петр III, Иван VI и Павел I, не говоря уже о многолюдье расстрелянных, повешенных и четвертованных бунтовщиках из народа. 5 (17) апреля 1804 г. в Петербурге состоялось чрезвычайное заседание Непременного (фактически Государственного) совета. Товарищ министра иностранных дел князь Адам Ежи Чарторыйский (возглавлявший министерство после того как министр и государственный канцлер А. Р. Воронцов с января 1804 г. по болезни отстранился от дел) сообщил членам Совета: император Александр I «не может сохранять долее сношения с правительством, которое <...> запятнано таким ужасным убийством, что на него можно смотреть лишь как на вертеп разбойников»
[1760]. Непременный совет, естественно, поддержал идею самодержца - заявить «вертепу разбойников» энергичный протест против «ужасного убийства» принца монаршей крови, а при российском дворе объявить недельный траур.
Бывший тогда посланником Сардинского королевства в Петербурге идеолог европейской реакции французский эмигрант граф Жозеф де Местр свидетельствовал: «Обе императрицы
[1761] в слезах <...>. Император надел траур. На уведомительных билетах написано: “Обер-церемонимейстер честь имеет сообщить дипломатическому корпусу, что при Дворе объявлен семидневный траур по Его Высочайшей Светлости герцогу Энгиенскому”. Такой же билет был послан Гедувилю (французскому посланнику в Петербурге. - Н. Т.), как и во все остальные посольства. Сегодня (18 (30) апреля. - Н. Т.) панихида по герцогу в католической церкви; будут здешние дамы и английская посланница (супруга английского посла в Петербурге баронета Д. Б. Уоррена. - Н. Т.)»
[1762].
Если жене английского посланника сановные круги Петербурга оказывали в те дни особое почтение, то жену французского посланника Г. М. Гедувиля подчеркнуто третировали. Тот же граф де Местр вспоминал, как очевидец: «Г-жа Гедувиль осмелилась приехать к князю Белосельскому, где присутствовало более 60 персон. После ледяного приема ее оставили на отдаленном ото всех диване в обществе ее кузины, которая живет вместе с нею, и никто к ним не подходил. Это было недурное зрелище. Наконец, после довольно длительного ожидания, она уехала ранее чем за час до ужина, обратившись к своей кузине: “Поехали, я вижу, что обе мы здесь зачумленные”»
[1763].
