Наступление солдатиков продолжалось, но вот однажды мастер принес еще одного, который был уже лишним. Виллаж сказал мне жалобно :
- Я больше не могу, миссие Жан. Смотрите, еще один рядовой.
С этого дня он стал более молчаливым. Я знал, что он меня ненавидит, хотя и не мог понять, за что, к тому же наши товарищеские отношения от этого не страдали. Тем не менее он начал проявлять ненависть и раздражение в мелочах, против которых я ничего не мог поделать, ведь он был неуязвим. Однажды утром, проснувшись, он сел в кровати, оглядел комнату, полную дурацких фигурок, валяющихся повсюду, фигурок бесчувственных и Насмешливых, как племя зародышей, как китайские палачи. Войско отвратительными волнами шло на штурм гиганта. Он почувствовал, что шатается. Он тонул в этом море абсурда, и своим отчаянием, как в воронку, увлекал к гибели и меня. Я схватил одного солдатика. Повсюду на полу их были тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч! Я держал его, зажав в '' теплой ладони, но он оставался холодным и
бездыханным. Все вокруг в комнате было голубым, голубая грязь в миске, голубые пятна на стенах, на моих ногтях. Голубое, как передник Непорочного зачатия, голубое, как эмали, голубое, как знамя. Солдатики поднимали зыбь, которая покачивала камеру.
- Посмотри на меня.
Клемент сидел на кровати и время от времени вскрикивал пронзительным голосом. Его длинные руки поднимались и бессильно падали на колени (так делают женщины). Он плакал. Его красивые глаза распухли от слез, которые стекали, падая на губы:
"Ай! Ай!" Но я, когда я тут один, я помню лишь этот у гибкий мускул, который он погружал без помощи рук, я помню этот живой член, которому хотел бы воздвигнуть храм. Так же Сек Горги овладел Дивиной, а Диоп, Н'голо, Смайл, Диань - всеми прочими.
С Горги Дивина быстро достигла вершины блаженства. Он играл с ней, как кот с мышью. Он стал просто безжалостен. Прижавшись щекой к черной груди парик на голове сидит крепко - Дивина снова думает о его сильном языке и о своем - мягком. В Дивине все мягко. Однако мягкость или твердость - это только свойство тканей, более или менее насыщенных кровью, и Дивина совсем не слабая. Она мягкая. То есть у нее мягкий нрав, мягкие щеки, мягкий язык, гибкий член. У Горги же все это жесткое. Дивину удивляет, что между такими различными мягкими предметами может существовать какая-то связь. Твердость же равнозначна мужественности... Если бы у Горги была всего одна твердая вещь... ведь это свойство ткани... Объяснение ускользает от Дивины, она сознает теперь только одно: "Я Вся-Мягкая".
Итак, Горги поселился в мансарде, парящей на крыльях могил, над колоннами надгробий. Он захватил с собой белье, гитару и саксофон. Часами он играл по памяти незатейливые мелодии. Кипарисы за окном внимали ему. Дивина не питала к Горги никакой особенной нежности, она равнодушно готовила чай, а когда сбережения стали подходить к концу, вернулась к своему ремеслу, и это хоть как-то отгоняло от нее скуку. Она пела. С ее губ слетали бесформенные мелодии, перемешивающие нежность и выспренность, как старинные распевы -единственное, что может взволновать, - как некоторые молитвы, псалмы, как важные, торжественные позы, диктуемые канонами древних литургий, свободных от чистого и богохульного смеха, - позы, еще запятнанные желаниями божественных начал: Крови, Страха, Любви. Миньон пил дешевые аперитивы, Горги предпочитает коктейли из дорогих ликеров, зато мало ест. Однажды утром, часов в восемь, в дверь мансарды постучал Нотр-Дам. Свернувшись клубочком, Дивина лежала в благоухающей, как саванна, тени негра, беззаботно уснувшего на спине. Стук в дверь пробудил ее. Как известно, что с некоторых пор она с этой стала надевать на ночь пижаму. Горги продолжал дремать. Прижавшись к его пылающему голому животу, она перелезла через него, опершись о вспотевшие, но крепкие бедра, и спросила:
- Кто там?
-Я.
-Кто?
- Черт возьми! Не узнаешь, что ли? Впусти, Дивина!
Она открыла. Запах сказал Нотр-Даму больше, чем самый вид негра.
- Ну, и вонища! Да у тебя жилец... Неплохо. Ладно, мне надо выспаться, я просто падаю. Найдется место?
Горги просыпался. Он смутился, обнаружив, что у него поднялся член, как это случается по утрам. От природы он был застенчив, но белые научили его бесстыдству, и страстно желая походить на них, он их даже превзошел. Опасаясь, что его движение покажется смешным, он не стал натягивать на себя одеяло. Он просто подал руку Нотр-Даму, которого прежде не знал. Дивина представила их друг другу.
- Чаю выпьешь?
- Как скажешь.
Нотр-Дам присел на кровать. Он приноравливался к запаху. Пока Дивина готовила чай, он распутывал узлы на шнурках. Можно было подумать, что обувался и разувался он в темноте. Снял пиджак и бросил его на ковер. Вода уже закипала. Вместе с ботинками он попытался стянуть и носки: ноги у него потели, и он боялся, что запах почувствуется в комнате. У него не совсем получилось, однако ноги ничем не пахли. Он удерживался, чтобы не бросить взгляд на негра, и думал: "Я должен дрыхнуть рядом Снегурочкой? Может, он все-таки сползет с кровати?" Дивина была не совсем уверена в Горги. А вдруг он был одним из тех бесчисленных стукачей, что работают на полицию нравов? Она не стала ни о чем расспрашивать Нотр-Дама. Впрочем, Нотр-Дам был таким же, как обычно. Ни в глазах, ни в уголках губ не было заметно следов усталости, только волосы слегка спутались. Несколько прядей спадало на глаза. Как после весело проведенной вечеринки. Он ждал на краю кровати, уперев локти в колени и поскребывая нечесаную гриву.
- Ну, что там с водой?
- Кипит.
Вода на электроплитке закипела Дивина заварила чай. Приготовила три чашки. Горги уже сидел. Он пробуждался, медленно проникаясь окружающими его предметами и существами, и прежде всего самим собой. Он ощущал свое существование. Он излучал несколько робких мыслей: тепло, незнакомый парень, у меня поднялся член, чай, пятна на ногтях (лицо американки, не пожелавшей пожать руку одному из его приятелей), десять минут девятого. Он не помнил, чтобы Дивина рассказывала ему об этом незнакомце. Всякий раз, когда Дивина говорила о нем, она говорила "друг", потому что убийца просил никогда не называть его Нотр-Дам-де-Флер при незнакомых. Впоследствии это уже не имело никакого значения. Горги снова смотрит на него. Чуть сзади он видит его профиль и затылок. Это как раз та голова, что приколота к стене английской булавкой. Но в жизни он кажется лучше, и Нотр-Дам, чуть повернувшись к нему:
- Слушай, приятель, уступи мне немного места. Я всю ночь не сомкнул глаз.
- Ради бога, старик. Я уже встаю.
Как известно, Нотр-Дам никогда не извинялся. Не то, чтобы все были ему чем-то обязаны, просто все, что случалось, должно было случиться неизбежно (и случалось .в порядке очередности), - и лично ему ничего не полагалось, никакого особенного внимания, никаких знаков почтения, так что все в конце концов происходило в соответствии с единственно возможным порядком.
