Шейзар был одним из тех небольших приграничных государств, что находились между землями мусульман и крестоносцев. Наиболее безопасной политикой в таких условиях было сочетать правоверие с дипломатией. Невозможно было найти более удобное место, откуда можно было наблюдать за борьбой, которая шла, не прекращаясь, на протяжении всего XII столетия. Нет свидетельства более компетентного и надежного, чем свидетельство арабского князя, который наблюдал за противостоянием со смотровой башни Шейзара. Он знал всех великих полководцев войны и сам часто принимал участие в сражениях. В первой своей битве он участвовал под командованием неистового турка Иль-Гази, человека, который сделал больше, чем кто-либо, в борьбе с крестоносцами, посеяв в их рядах страх, прежде чем пришел Занги. Усама служил и под командованием самого Занги, и присутствовал при известном отступлении с переправой через реку Тигр в Тикрит, когда своевременная помощь Айюба принесла богатство дому Саладина. Усама не раз видел Танкреда, когда этот правитель осаждал Шейзар; и ему запомнился тот великолепный конь, которого крестоносец получил в подарок от его кастеляна. Король Иерусалима Балдуин II де Бург содержался пленником в крепости несколько месяцев в 1124 г. и вознаградил хозяев за их обходительность, разорвав все договоренности, more Francorum (как это было в обычае франков), когда был освобожден. Жослен де Куртене был еще одним известным персонажем, принимавшим участие в военных экспедициях, которые постоянно переходили через Оронт. Писатель видел, как Иоанн Комнин вел осаду его крепости, напоминавшей гнездо орла, возвышавшейся на «Петушином гребне». Позднее он нанес визит королю Фульку в Акре и объяснялся с ним при помощи переводчика, поскольку Усама не знал лингва франка и, несмотря на то что был арабом, должен был называть себя «рыцарем, согласно традиции моего народа и семейства; и чем мы восхищаемся в рыцаре, так это его рост и худоба». Усама имел не только случайные знакомства с известными людьми, посещавшими Шейзар, или встречался с ними во время кратких экспедиций во владения франков. Много лет он прожил в Дамаске, при дворе Нур ад-Дина, где он вел для него дипломатическую переписку с Египтом. Он даже стал гостем фатимидского халифа в Каире и имел фьеф, у него было двести голов рогатого скота, тысяча овец, он собирал богатые урожаи пшеницы и фруктов. В последние дни своей жизни он был близок к Саладину, которого восхищала его поэзия и импровизированная декламация.
Усама проводит разграничительную линию между осевшими на землю франками, семьями первых крестоносцев, которые привыкли к восточной жизни и завязали дружеские отношения с соседями-мусульманами, и вновь прибывшими, ханжами-пилигримами и нищими авантюристами, явно не скрывавшими страсть к грабежу и наживе, что нарушало взаимопонимание, установившееся между приверженцами двух вер в Палестине. «Те франки, – пишет он, – которые пришли, и поселились среди нас, и поддерживают отношения с мусульманским сообществом, стоят значительно выше тех, кто прибыл позднее… Пришельцы, вне всякого сомнения, более бесчеловечны по своей природе, чем первые переселенцы, которые сблизились с мусульманами». Личная дружба была частым явлением между поселенцами-крестоносцами и их соседями мусульманами, и для мусульманина не было чем-то необычным пользоваться гостеприимством рыцаря-христианина. Усама сам имел знакомство с некоторыми храмовниками, которых он называл «друзьями» и которых предпочитал перед всеми другими франками. Когда он посетил Иерусалим, тамплиеры предоставили ему одну из часовен, расположенную поблизости от ставшей христианским храмом мечети Аль-Акса, где он мог прочитать свои мусульманские молитвы; он вошел с ними в святилище, посетил «Купол скалы» и «Купол цепи». Не скупится Усама и на похвалы гостеприимству рыцарей Святого Иоанна. Он был свидетелем Божьего суда в двух его видах: поединка и испытания водой, что не прибавило ему уважения к христианской юриспруденции. Не может скрыть Усама своего возмущения фактом частых нарушений клятв, принесенных крестоносцами, которые часто не соблюдали договоров с «неверными». Восхищаясь храбростью крестоносцев, он тем не менее подчеркивает их приверженность оборонительной тактике, говорит об их осмотрительности, строго расписанных войсковых передвижениях, о мерах предосторожности против засад и других военных хитростей и об их самообладании после достижения победы и нежелании ввязываться в длительные преследования отступающего противника. Прирожденный житель Востока, он не одобрял праздное времяпрепровождение, громкий радостный хохот, безумную тягу к удовольствиям, которую он подмечал у всех франков. Восточный человек благородного происхождения никогда не мог понять ребяческое шутовство и широкие ухмылки в среде людей с положением и здравомыслящих. Еще меньше Усама был готов терпимо относиться к малейшему проявлению в обществе той нежной страсти, которую он, как истинный мусульманин, скрывал за занавесями своего гарема. Он не переносил удивительную свободу, которую позволяли себе мужья-христиане по отношению к женам. «Они не знают, что значит честь, – писал он, – не знают и ревности. Если они отправляются в путешествие в чужую страну и берут с собою жен, то, встретив незнакомого человека, они позволяют ему взять жену за руку и отвести ее в сторону для беседы, в то время как муж стоит поодаль, пока разговор не закончится! Если беседа затягивается, муж женщины уходит и оставляет ее одну со своим собеседником!»
Столь мирные взаимоотношения, которые отличают терпимость и доброжелательность, между христианином и мусульманином не могли длиться долго. Первое же дуновение фанатизма должно было разорвать эту тонкую паутину на части. Реакция последовала с обеих сторон. По мере того как первые поселенцы становились более терпимыми и покладистыми в общении с местными жителями, чтобы не сказать беспечными и распущенными, позднее прибывшие европейцы имели больше причин выказывать свое рвение. Вслед за политическим авантюризмом и военной аннексией пришло время набожных пилигримов и почти ничем не прикрытого грабежа. Как только крестоносцы, пришедшие первыми, обеспечили в Палестине безопасность пилигримам, те начали буквально осаждать святыни. Их скудный опыт не давал им возможности понять, почему первые переселенцы начали практиковать терпимость. Слепой фанатизм и беззаконие паломников-авантюристов скрывались под маской благочестия. Все эти люди могли вызывать у мусульман только чувство озлобления. К тому же они постоянно побуждали вождей крестоносцев совершать ничем не спровоцированные набеги ради грабежа местного населения. Так описывал сложившееся в конце первой четверти XII в. положение мусульманский историк Ибн аль-Асир:
«Франки совершали набеги день за днем. Много зла причиняли они мусульманам, оставляя после себя руины и запустение. Особенно страдала от набегов область Диярбакыр вплоть до Амиды. Они не щадили ни правоверных, ни еретиков. Они отняли у жителей Месопотамии все серебро и все ценности, которыми они обладали. В Харране и Ракке они угнетали местное население, подвергая его унижениям и оскорблениям, заставляя его каждый день выпивать чашу смерти… Все пути к Дамаску были отрезаны, за исключением тех, что проходили через Рахбу и пустыню, и купцы и путешественники были вынуждены подвергаться опасностям и нести все тяготы долгого пути по пустынной местности, рискуя потерей собственности и жизни от рук бедуинов. Франки даже вымогали деньги со всех городов в окрестности и решились на то, чтобы послать своих людей в Дамаск для освобождения рабов-христиан. Они принудили горожан Алеппо заплатить налог, равнявшийся половине получаемых ими доходов…»
