– Да-да! – закивал мужчина. – Он вон там!
Он говорил со странным акцентом, так что я не всегда его понимал. Встав, он направился от костра к машине – невысокий, худой, смуглый, небритый. В руке у него было что-то зажато – бумажка в десять шиллингов, которую он протянул мне как доказательство своей честности.
Цыгане, порой забредавшие в Дарроуби, особым доверием там не пользовались. В отличие от Мьеттов, появлялись они обычно летом, табор разбивали у реки и предлагали лошадей для покупки. И мы уже раза два попадали впросак: они словно бы все носили фамилию Смит, и, приехав на другой день, мы уже не заставали ни пациента, ни его владельца. По правде говоря, утром, когда я уезжал, Зигфрид заявил мне категорически: «Потребуйте вперед – и наличными!» Но он мог бы не беспокоиться – мистер Мьетт сразу же показал себя в наилучшем свете.
Я вылез из машины и пошел за ним по траве мимо ярко раскрашенного дряхлого фургона и пса на цепи – помеси колли с борзой – туда, где было привязано несколько пони и лошадей. Распознать моего пациента оказалось нетрудно. Чубарый красавчик четырех с небольшим футов в холке, со стройными крепкими ногами и явными признаками породы. Но он был в скверном состоянии. Остальные лошади прохаживались взад и вперед, с интересом косились на нас, а чубарый стоял, словно изваяние.
Второго взгляда оказалось достаточно, чтобы даже издали определить, что с ним. Только острый ламинит мог заставить его так пригнуться, и, приблизившись, я понял, что затронуты все четыре копыта. Конек подвел обе задние ноги почти под живот в отчаянной попытке перенести тяжесть тела на пяточные стенки.
Я вставил термометр в прямую кишку.
– Он переел, мистер Мьетт?
– Ага. Добрался вчера до мешка с овсом! – И щуплый цыган кивнул на большой полупустой мешок у задней стенки фургона.
Я по-прежнему понимал его с трудом, но он все-таки втолковал мне, что чубарый отвязался и объелся овсом. И он дал ему касторки.
Термометр показал 40 °C; пульс был частым и прерывистым. Я провел ладонью по гладким дрожащим копытам, почувствовал, как ненормально они горячи, а потом взглянул на измученную морду, на раздутые ноздри, на полные ужаса глаза. Те, у кого нарывало под ногтем, могут – хотя и в слабой степени – представить себе, какие страдания испытывает лошадь, когда чувствительная основа кожи копытной стенки воспаляется и все время подвергается невыносимому давлению.
– Заставьте его пройтись, – сказал я.
Цыган схватил узду и потянул, но чубарый не пошевелился, и я взялся за узду с другой стороны.
– Попробуем вместе. В таких случаях им полезно походить.
Мы потянули, а миссис Мьетт шлепнула пони по крупу. Он сделал два-три спотыкающихся шага, но так, словно земля была накалена докрасна, и постанывал всякий раз, когда опускал копыто. Через несколько секунд он снова пригнулся и перенес вес тела на пяточные стенки.
– На это он не согласен, – сказал я, повернулся и пошел к машине.
Надо было облегчить ему боль и в первую очередь избавить от вчерашнего овса. Я достал флакон ареколина и сделал инъекцию в мышцу шеи, а потом показал хозяину, как обвязать копыта тряпками, чтобы все время смачивать их холодной водой.
Отступив на два шага, я снова оглядел чубарого. После инъекции у него обильно пошла слюна, потом он поднял хвост и очистил кишечник, но боль не уменьшилась – она могла уменьшиться, только если спадет чудовищное воспаление (если оно спадет!). Мне приходилось видеть подобные случаи, когда из-под венчика начинает сочиться сукровица, и это обычно возвещало потерю копыта, а нередко и смерть.
Пока меня одолевали мрачные мысли, к чубарому подошли три девочки. Старшая обняла его за шею и прижалась к ней щекой, а младшие поглаживали дрожащие бока. Они не плакали, их лица по-прежнему ничего не выражали, но все равно было видно, как он им дорог.
Я достал бутылку с настойкой аконита.
– Давайте ему вот это каждые четыре часа, мистер Мьетт, и обязательно смачивайте копыта холодной водой. Я приеду посмотреть его утром.
Захлопнув дверцу, я снова взглянул на крутящийся дымок, на кружащие хлопья снега, на трех оборванных, нечесаных девочек, которые все гладили и гладили пони.
– Ну, гонорар вы получили, Джеймс, – сказал Зигфрид за обедом, небрежно сунув десятишиллинговую бумажку в топырящийся карман. – Так что там?
– Ламинит, какого я еще не видел. Лошадь шагу не может ступить и мучается невообразимо. Я применил все обычные средства, но, боюсь, большого толку не будет.
– Прогноз, значит, не из лучших?
– Самый скверный. Даже если он перенесет острую стадию, у него наверняка все там будет изуродовано. Выщербление копыт, отслоение подошвы и остальные прелести. Такой чудесный чубарый конек! А я больше ничего не могу для него сделать.
Зигфрид откромсал два толстых ломтя холодной баранины и, задумчиво на меня глядя, положил их на мою тарелку.
– То-то вы вернулись расстроенный. Случай скверный, я понимаю, но что толку терзаться?
– Да я не терзаюсь, но просто он не выходит у меня из головы. Возможно, все дело в них – в Мьеттах. Я никого похожего на них не встречал. Словно существа из другого мира. И эти три маленькие оборвашки надышаться на своего пони не могут. Каково им будет?
Зигфрид сосредоточенно жевал баранину, но в его глазах я заметил знакомый блеск, который неизменно появлялся в них, едва разговор заходил о лошадях. Я знал, что он никогда не позволит себе вмешаться без просьбы с моей стороны и теперь ждет, чтобы я сделал первый шаг. И я его сделал.
– Вы бы не поехали со мной посмотреть его? Быть может, что-то порекомендуете. Нет ли какого-нибудь средства?..
Зигфрид положил нож и вилку, несколько секунд, щурясь, смотрел прямо перед собой, а потом взглянул на меня:
– Знаете, Джеймс, пожалуй что и есть. Положение явно хуже некуда, и обычное лечение пользы не принесет. Тут необходимо что-то из шляпы фокусника, и у меня шевелится одна мысль. Средство-то существует… – Он виновато улыбнулся. – Но, может, вы его не одобрите.
– Обо мне не думайте, – сказал я. – Лошади – ваша епархия. Если ваше средство поможет этому пони, мне все равно, какое оно.
– Прекрасно, Джеймс. Доедайте поскорее, и мы поедем туда вместе.
После обеда он пошел со мной в комнату, где хранились инструменты, и, к моему удивлению, открыл шкаф, в котором покоились инструменты мистера Гранта, его предшественника. Настоящие музейные экспонаты.
Зигфрид унаследовал их, когда купил практику мистера Гранта, решившего уйти на покой в восемьдесят с лишним лет, и они так и лежали аккуратными рядами на полках, никем не тревожимые. Логично было бы просто их выкинуть, но, возможно, они внушали Зигфриду то же чувство, что и мне. Полированные деревянные шкатулки со сверкающими скальпелями удивительной формы; спринцовки и клизмы, резина которых давно растрескалась, но медные наконечники сохраняли былую внушительность; напильники, старинные стержни для прижиганий – безмолвные свидетели шестидесяти лет отчаянных усилий. Я часто открывал дверцу этого шкафа и пытался представить себе, как старый ветеринар разрешал те же трудности, с которыми сталкивался я, как он ездил по тем же проселкам, что и я. Совсем один и целых шестьдесят лет. Я еще только начинал, но уже успел получить кое-какое представление об удачах и провалах, о поисках и тревогах, о надеждах и разочарованиях – и о тяжелом, тяжелом труде. Как бы то ни было, но мистер Грант скончался и унес с собой то умение, тот опыт, которые я упрямо старался приобрести.
