– Нет.
– Почему нет?
– Да там темнотища, хоть глаз выколи. Как, ты думаешь, я должен был работать? У меня только две руки – в одной я держал скальпель, а в другой – фонарь. А как мне взять ухо?
Зигфрид крепко держал себя в руках, но теперь его способность управлять собой исчезла.
– Хватит с меня твоих идиотских оправданий! – заорал он, вскакивая с кресла. – Мне плевать, как ты сделаешь это, но клянусь Богом: или ты вскроешь это ухо сегодня вечером, или я покончу с тобой. А теперь убирайся и не возвращайся, пока не выполнишь то, о чем тебя просят.
Мое сердце обливалось кровью из-за Тристана. Ему сдали не лучшие карты, однако он проявил редкостное умение, разыгрывая их, но теперь у него не осталось ничего. Он на секунду остановился в дверном проеме, потом повернулся и вышел.
Следующий час показался мне бесконечным. Зигфрид, похоже, увлекся своей книгой, даже я попытался почитать, но слова не складывались в предложения, а от тупого взгляда на них у меня заболела голова. Я бы мог развеяться, погуляв взад-вперед по ковру, но в присутствии Зигфрида об этом нельзя было и помыслить. Я уже решил извиниться и пойти на улицу, как услышал звук открываемой входной двери и шаги Тристана по коридору.
Секундой позднее он провозвестником судьбы вошел в комнату, но ему предшествовал всепроникающий запах свиньи. Когда он подошел к огню, казалось, что запашистые волны окутывают его. По всему его красивому костюму, на чистом воротнике рубашки, на волосах и лице прилип свиной навоз. Его брюки сзади были испачканы еще сильнее, но, несмотря на свою помятую внешность, он сохранял самообладание.
Не меняя выражения лица, Зигфрид быстро оттолкнул кресло.
– Ты вскрыл ухо? – спросил он тихо.
– Да.
Зигфрид ничего не сказал и вновь взялся за свою книгу. Было похоже, что вопрос закрыт, и Тристан, пристально посмотрев на склонившегося над книгой брата, повернулся и вышел из комнаты. Но даже после его ухода в воздухе остался висеть запах свинарника.
Позднее в «Гуртовщиках» я смотрел, как Тристан пьет уже третью кружку. Он переоделся, и хотя уже не выглядел таким франтом, как в начале вечера, но, по крайней мере, отмылся и совершенно избавился от запаха. Я еще ничего не сказал, но уже видел, как в его глаза возвращается прежний огонь. Я подошел к бару и заказал вторую кружку себе и четвертую Тристану. Когда я ставил их на наш стол, то подумал, что, наверное, пришло время поговорить.
– Ну, расскажи, что случилось?
Тристан сделал хороший глоток из своей кружки и зажег сигарету.
– Ты знаешь, Джим, все оказалось довольно просто, но надо начать с самого начала. Можешь представить себе, как я стоял в полной темноте свинарника, а эта чертова свинья рычала и фыркала на меня по ту сторону ограждения. Могу сказать тебе: мне было не по себе. Я зажег фонарь перед мордой этой твари, и она накинулась на меня, рыча, как лев, и обнажив грязные желтые зубы. Я уже собирался отложить дело до следующего раза и вернуться домой, но подумал о танцах и о предстоящем вечере и перепрыгнул через ограду. Через две секунды я оказался на спине. Она напала на меня, но было темно, и она не видела, куда меня укусить. Я только услышал фырканье, а затем на мои ноги опустилась страшная тяжесть. И тут случилась забавная штука. Ты знаешь, Джим, я не люблю применять насилие к животным, но, когда я там валялся, мои предрассудки улетучились, и я не чувствовал к этой чертовой скотине ничего, кроме холодной ненависти. Я увидел в ней причину всех моих неприятностей. Я не отдавал себе отчета в своих поступках, а вскочил на ноги и стал пинать ее по толстому заду, гоняя ее по хлеву круг за кругом. И ты знаешь, она нисколько не противилась. В душе´ эта свинья оказалась трусихой.
Я все еще не понимал его.
– А как же ухо? Как тебе удалось вскрыть гематому?
– А это вообще не было проблемой. Ее уже вскрыли до меня.
– Ты хочешь сказать…
– Да, – сказал Тристан, держа кружку против света и рассматривая песчинку на ее донышке. – Да, мне действительно повезло. В темноте свинарника, когда мы дрались, свинья налетела на стену, и опухоль лопнула сама. Получилось отлично.
Овцы и жеребец
Внезапно я осознал, что пришла весна. Случилось это на исходе марта, когда я осматривал овец в овчарне на склоне холма. Спускаясь вдоль опушки соснового леска, я на минуту прислонился к стволу, закрыл глаза и вдруг ощутил и тепло солнечных лучей на сомкнутых веках, и трели жаворонков, и шум деревьев на ветру, словно далекий гул прибоя. Правда, вдоль оград еще тянулись полосы снега, а трава оставалась по-зимнему бурой и безжизненной, но все было пронизано ощущением надвигающихся перемен, даже освобождения – ведь, сам того не замечая, я, чтобы укрыться от суровых месяцев, от беспощадного холода, заковал себя в броню упорного терпения.
Весна выдалась не слишком теплая, но погода была сухая, с сильными ветрами, которые теребили белые венчики подснежников и гнули желтые нарциссы на лугах. В апреле откосы у дорог зазолотились первоцветом.
В апреле же начался окот. Сразу, точно огромная волна, обрушившаяся на берег, наступила самая яркая и интересная для ветеринара пора, пик ежегодного цикла, – и, как всегда, именно в тот момент, когда мы были по горло заняты всякой другой работой.
Весной на домашних животных начинают сказываться последствия долгой зимы. Коровы месяцами стояли в тесных закутках и истомились по зеленой траве и солнечному теплу, а телята легко становились жертвами разных заболеваний. И вот, когда мы уже не представляли, как справимся с кашлями, ринитами, пневмониями и кетозами, на нас накатила эта волна.
Как ни странно, но в течение десяти месяцев в году овцы для нас словно бы вовсе не существовали. Так, мохнатые клубки шерсти на склонах холмов. Но зато на протяжении двух месяцев они практически заслоняли все остальное.
Для начала – связанные с беременностью токсемии и вывороты. Затем лихорадочные дни окота, а вслед за ними – парезы, жуткие гангренозные маститы, когда вымя чернеет и с него сходит кожа. И еще болезни самих ягнят – лордоз, размягченная почка, дизентерия. Затем потоп начинал спадать, растекался мелкими струйками и к концу мая сходил на нет. Овцы вновь превращались в клубки шерсти на склонах холмов.
Но в первый мой сезон я открыл в этой работе особое очарование, и оно сохранилось для меня навсегда. Окот, на мой взгляд, столь же захватывающе интересен, как и отел, но не требует от ветеринара тяжких усилий. Конечно, известные неудобства были и тут – главным образом потому, что работать приходилось под открытым небом: либо в загонах, наспех огороженных связками соломы или створками ворот, либо (что бывало значительно чаще) прямо на лугу. Фермерам просто в голову не приходило, что овцы предпочли бы ягниться где-нибудь в тепле, а ветеринару не так уж нравится часами стоять на коленях, без пиджака под проливным дождем.
Но сама работа была легче легкого. После того, что я натерпелся из-за неправильного положения плода у коров, возиться с этими крохотными созданиями было одно удовольствие. Ягнята обычно появляются на свет по двое и по трое, и порой получается поразительная путаница в самом буквальном смысле: мешанина головок и ножек, и все пытаются пройти первыми, а ветеринар должен их рассортировать и решить, какая ножка принадлежит какой головке. Я просто упивался. До чего же приятно было против обыкновения чувствовать себя больше и сильнее своих пациенток! Однако я никогда не злоупотреблял своим преимуществом, раз и навсегда решив для себя, что при окоте необходимы две вещи – чистота и мягкая осторожность.
