Когда я кончил вытираться и обернулся, то увидел, что фермер, точно камердинер, с абсолютно серьезным лицом держит передо мной полосатую куртку пижамы. Он произнес торжественно:
– Разрешите помочь вам, сэр!
– Ну ладно-ладно, – засмеялся я. – В следующий раз приеду в парадном костюме.
Пока я укладывал инструменты в багажник, фермер небрежно бросил на заднее сиденье объемистый пакет.
– Немножко маслица, – буркнул он и добавил, когда я завел мотор: – Кобыла-то очень хороша, и я давно хотел получить от нее жеребенка. Спасибо, большое спасибо!
Он помахал мне, когда я отъехал, и крикнул вслед:
– Для чечеточника вы с этим на славу справились!
Я откинулся и, с трудом разлепляя тяжелые веки, смотрел на дорогу, развертывавшуюся впереди в бледном утреннем свете. Багровый шар солнца поднимался над туманными полями. Я испытывал тихое удовлетворение, вспоминая, как жеребенок привставал на колени, а длинные тонкие ноги никак его не слушались. Хорошо, что малыш родился живым! Как-то тоскливо становится на душе, когда после всех твоих стараний у тебя в руках оказывается мертвое тело.
Диксоновская ферма находилась как раз там, где холмы сменяются широкой Йоркширской долиной. Мой путь пересекал магистральное шоссе. Из трубы круглосуточного придорожного кафе поднималась тоненькая струйка дыма, и, когда я сбросил скорость на повороте, на меня повеяло вкусными запахами – еле заметными, но достаточными, чтобы воображение нарисовало жареную колбасу с фасолью, помидорами и жареной картошкой.
У меня засосало под ложечкой. Я взглянул на часы – четверть шестого. До завтрака еще долго. Я свернул на широкую площадку и поставил машину между тяжелыми грузовиками. Торопливо шагая к кафе, в котором еще горели лампы, я решил, что не стану обжираться и обойдусь скромным бутербродом. Я уже бывал тут, и фирменные бутерброды мне понравились, а после такой тяжелой ночи не мешало подкрепиться.
Я вошел в теплый зал, где за столиками над полными тарелками сидели шоферы. При моем появлении стук ножей и вилок замер, и наступила напряженная тишина. Толстяк в кожаной крутке не донес ложку до рта, а его сосед, державший в замасленных пальцах большую кружку с чаем, выпученными глазами уставился на мой костюм.
Тут я сообразил, что пижама в малиновую полоску и резиновые сапоги выглядят в подобной обстановке несколько странно, и поспешно застегнул плащ, эффектно развевавшийся на моих плечах. Впрочем, он был коротковат, и над сапогами отлично были видны полосатые брюки.
Я решительно направился к стойке. Плосколицая блондинка в грязноватом белом халате, который был ей тесен, посмотрела на меня ничего не выражающим взглядом. На верхнем левом кармашке халата было вышито «Дора».
– Бутерброд с ветчиной и чашку бульона, пожалуйста, – сказал я хрипло.
Блондинка бросила бульонный кубик в чашку и пустила в нее струю кипятка. Меня начинала угнетать тишина в зале и взгляды, устремленные на мои ноги. Скашивая глаза направо, я видел толстяка в кожаной куртке. Он задумчиво жевал, а потом сказал назидательно:
– Люди-то, они разные бывают, а, Эрнст?
– Верно, Кеннет, верно, – ответил его товарищ.
– Как по-твоему, Эрнст, нынешней весной у йоркширских джентльменов такая мода?
– Может, и такая, Кеннет. Может, и такая.
Позади раздались смешки, и мне стало ясно, что судьба свела меня с признанными местными остряками. Быстрее поесть и уйти! Дора толкнула через стойку толстый кусок ветчины между двумя ломтиками хлеба и сказала с одушевлением сомнамбулы:
– С вас шиллинг.
Я сунул руку за борт плаща, и мои пальцы наткнулись на фланель. О господи! Деньги остались в кармане брюк в Дарроуби. Обливаясь холодным потом, я принялся бесцельно шарить по карманам плаща. В ужасе поглядев на блондинку, я обнаружил, что она убирает бутерброд в ящик.
– Видите ли, я забыл деньги дома. Но я бывал тут. Вы ведь меня знаете?
Дора вяло мотнула головой.
– Ну да не важно, – беспомощно бормотал я. – Деньги я завезу, когда в следующий раз буду проезжать мимо.
Лицо Доры по-прежнему ничего не выражало, только одна бровь чуть дернулась вверх. Бутерброд остался нетронутым, а я думал только о том, как спастись, и обжег рот, торопясь поскорее выпить бульон.
Кеннет отодвинул тарелку и начал ковырять спичкой в зубах.
– Эрнст! – сказал он, словно делясь плодами долгих размышлений. – Я так думаю, что этот джентльмен любит чудачить.
– Чудачить? – Эрнст ухмыльнулся в кружку. – Мозги у него набекрень, вот что.
– Не скажи, Эрнст, не скажи! Как дело доходит до того, чтобы пожрать на дармовщинку, так они у него очень даже прямые.
– А ведь верно, Кеннет, верно.
– Еще бы не верно! Вон, попивает бесплатно бульончик, а погоди он по карманам шарить, так, гляди, и бутерброд умял бы. Если б Дора не держала ухо востро, прощай ветчинка.
– Правда, правда, – согласился Эрнст, по-видимому вполне удовлетворяясь ролью хора.
Кеннет бросил спичку, шумно всосал воздух между зубами и откинулся на спинку стула.
– Только мы еще об одном не подумали. Может, он беглый?
– Беглый каторжник, Кеннет?
– Вот-вот, Эрнст.
– Но у них же на штанах всегда стрелки.
– Оно, конечно, так. Только я слыхал, есть тюрьмы, где теперь перешли на полоски.
С меня было достаточно. Поперхнувшись на последних каплях бульона, я кинулся к двери. Меня озарили косые солнечные лучи, и я услышал последнее умозаключение Кеннета:
– Небось смылся с дорожных работ. Ты только погляди на его сапоги…
Только один шаг
Я видел, что мистер Хэндшо не верит ни единому моему слову. Он поглядел на корову и упрямо сжал губы.
– Перелом таза? По-вашему, она больше не встанет? Да вы поглядите, как она жвачку жует! Я вам вот что скажу, молодой человек: мой папаша, не скончайся он, живо бы поставил ее на ноги.
Я был ветеринаром уже год и успел кое-чему научиться. В частности, тому, что фермеров – а особенно йоркширских – переубедить не просто. А ссылка на папашу? Мистеру Хэндшо давно перевалило за пятьдесят, и такая вера в познания и искусство покойного отца была даже трогательна. Но я предпочел бы иметь дело с менее почтительным сыном.
У меня с этой коровой и без того хватало хлопот. Ведь ничто так не выматывает ветеринара, как корова, которая не желает вставать. Люди, далекие от этих проблем, могут счесть странным, что, казалось бы, вылеченное животное не способно встать на ноги, но так бывает. И всякому понятно, что у молочной коровы, которая ведет лежачий образ жизни, нет никакого будущего.
Все началось с того, что Зигфрид отправил меня сюда лечить послеродовой парез, результат кальциевой недостаточности, которая возникает у высокоудойных коров сразу после отела и вызывает коллапс и все более глубокую кому. Корова мистера Хэндшо, когда я увидел ее впервые, неподвижно лежала на боку, и мне даже не сразу удалось установить, что она еще жива.
