Перед тем как зажмуриться, я успел увидеть широкую перепуганную физиономию над баранкой драндулета, затем что-то ударило в левое крыло «ровера», и раздался невыносимый скрежет.
Когда я открыл глаза, мы стояли. И никого, кроме Тристана и меня, – впереди пустое безмолвное шоссе, сворачивающее в мирную зелень холмов.
Я сидел неподвижно и слушал стук моего бешено колотящегося сердца. Потом оглянулся через плечо и увидел, как фургон на большой скорости скрылся за дальним поворотом. И еще я с интересом взглянул на лицо Тристана – никогда прежде мне не доводилось видеть такого абсолютно зеленого лица.
Через довольно долгое время, ощущая сквозняк слева, я очень осторожно поглядел туда. Обе дверцы отсутствовали – одна лежала на шоссе в нескольких ярдах позади нас, вторая повисла на одной петле и тут же на глазах у меня сорвалась с нее и загремела об асфальт со скорбным финальным звуком. Медленно, словно во сне, я вылез на шоссе и обозрел результат столкновения. Левая сторона «ровера» превратилась в искореженный металл там, где драндулет, метнувшись на обочину в последний момент, пропахал себе путь.
Тристан хлопнулся на траву, лицо у него было совсем пустое. Большая царапина, повредившая краску, могла бы ввергнуть его в панику, но подобное оглушило все его чувства. Однако состояние это длилось недолго. Он заморгал, затем его глаза сощурились, и он нащупал сигареты. Его быстрый ум уже заработал, и прочесть его мысли было совсем не трудно. Что можно сделать сейчас?
Мне после краткой оценки ситуации представлялось, что у него есть три возможных выбора. Первый, и наиболее привлекательный, – навсегда покинуть Дарроуби, эмигрировав в случае необходимости. Второй – он мог тут же отправиться на железнодорожный вокзал и сесть на поезд в Бротон, чтобы тихо пожить там у матери, пока все не образуется. Третий, о котором невозможно было даже помыслить, – он мог вернуться в Скелдейл-хаус и сказать Зигфриду, что разбил его новенький «ровер».
Обдумывая эти варианты, я обнаружил старую машину, которая врезалась в нас. Она валялась вверх колесами в кювете ярдах в пятидесяти дальше по дороге. Побежав туда, я услышал громкое кудахтанье, доносившееся изнутри драндулета, и сообразил, что день был базарный, а потому фермеры везли на рынок клетки с курами и несколько десятков яиц на продажу. Мы заглянули в окошко, и Тристан ахнул. В жиже битых яиц лежал толстяк, видимо целый и невредимый. На его лице сияла широкая умиротворяющая улыбка – вернее, насколько можно было рассмотреть за массой желтков и белка, закрывающей его физиономию, выражение его было заискивающим. Остальное внутреннее пространство заполняли мечущиеся куры, которые выбрались из разбившихся клеток и отчаянно искали выход наружу.
Толстяк, продолжая улыбаться нам со своего яичного ложа, что-то выкрикивал, но в поднятом курами содоме расслышать его было нелегко. Мне удалось уловить отдельные фразы:
– Очень сожалею… вина, безусловно, моя… я возмещу…
Слова дышали бодростью, а куры пробегали по его сияющей физиономии, и по его одежде медленно расползались потеки желтков.
Тристан, напрягшись, сумел открыть дверцу и был отброшен назад хлынувшим наружу потоком кур. Некоторые галопом унеслись вдаль, где и исчезли, их менее склонные к приключениям товарки принялись философски что-то клевать на обочине.
– Вы не ранены?! – проорал Тристан.
– Нет-нет, молодой человек. Я не пострадал. Пожалуйста, за меня не тревожьтесь. – Толстяк тщетно пытался приподняться с хлюпающей яичной массы. – Э-э-а… очень сожалею, но я заплачу что следует, не беспокойтесь.
Он протянул роняющую желтые капли руку, и мы помогли ему выбраться на шоссе. Одежда его напиталась яичной смеси, к шевелюре и усам прилипли скорлупки, но апломба он не утратил ни на йоту. Он просто излучал уверенность – ту самую уверенность, решил я, с какой попытался обогнать мчащийся фургон. Он положил руку на плечо Тристана:
– Объяснение-то самое простое, знаете ли? Мне солнце слепило глаза.
Было двенадцать, солнце стояло в зените, толстяк двигался прямо на север, но какой толк был спорить с ним?
Мы подняли помятые дверцы с шоссе, уложили их в «ровер» и поехали в Сортон, полечили корову с послеродовым парезом и вернулись в Дарроуби. Тристан одарил меня единственным полным отчаяния взглядом, расправил плечи и твердым шагом вошел в спальню брата. Я последовал за ним.
Зигфрид явно разболелся еще больше. Лицо у него раскраснелось от жара, горящие глаза запали в глазницы. Он не шевельнулся, когда Тристан встал в ногах кровати.
– Ну, как вы там? – еле слышно прошептал он.
– Прекрасно. Когда мы уезжали, корова уже встала. Только одно: кое-что произошло с машиной.
Зигфрид хрипло дышал, глядя в потолок, но тут хрипение оборвалось, словно его выключили. Воцарилась жуткая тишина, затем у абсолютно неподвижной фигуры вырвались два придушенных слова:
– Что произошло?
– Я не виноват. Один тип обгонял фургон и не успел. Задел «ровер».
Вновь тишина, затем вновь шепот:
– Большие повреждения?
– Переднее и заднее крылья сильно помяты, и, боюсь, обе левые дверцы сорваны.
Словно под воздействием мощной пружины, Зигфрид подскочил и сел на постели совершенно прямо. Казалось, будто вдруг ожил труп. Впечатление это еще усиливалось, потому что бинты компресса развязались и саваном свисали от запавших щек. Рот разинулся в абсолютно беззвучном вопле:
– Идиот чертов! Ты уволен!
Он хлопнулся на подушку, будто механизм заработал в обратном направлении, и замер в неподвижности. Мы испуганно смотрели на него, но, когда вновь послышалось хриплое дыхание, на цыпочках вышли из спальни.
На площадке Тристан надул щеки и вытащил сигарету из пачки.
– Щекотливая ситуация, Джим, но ты знаешь, чтó я всегда говорю. – Он чиркнул спичкой и блаженно затянулся. – Обычно все оказывается много лучше, чем ожидаешь.
Очень милая девушка
Многие фермы не оповещают проезжих о своем названии, а потому было очень приятно увидеть на воротах надпись большими черными буквами: «Хестон-Грейндж».
Я вылез из машины и поднял щеколду. Ворота тоже были в полном порядке – створки распахнулись сами и тем избавили меня от необходимости открывать их, подпирая плечом. У подножия склона я увидел солидный дом из серого камня и с парой эркеров, которые добавил какой-то преуспевающий владелец в викторианские времена.
Он стоял на ровном лугу в излучине реки, и сочная зелень травы, безмятежное плодородие окружающих полей резко контрастировали с суровыми холмами на заднем плане. Могучие дубы и вязы укрывали дом, а нижняя часть склона густо поросла соснами.
Я направился к службам, как обычно громким голосом возвещая о своем приезде. Подходить к двери дома, стучать и спрашивать хозяина не полагалось – некоторые усматривали в таком вопросе завуалированное оскорбление. Хорошего фермера застать дома можно только за завтраком, обедом и ужином. Но на мои крики никто не отозвался, а потому я все-таки поднялся на крыльцо и постучал в дверь под потемневшей от времени каменной аркой.
