Конечно, она решила, что я подбираюсь к ее щенкам. Ведь хозяин ушел, а этот чужак тихо стоит в углу и явно замышляет что-то недоброе. Одно было несомненно: еще две-три секунды, и она бросится на меня. Я благословил судьбу, что совершенно случайно оказался почти рядом с дверью. Осторожно, дюйм за дюймом, я продвинул левую руку к дверной ручке, а собака все еще поднималась с той же ужасной медлительностью, с тем же утробным ворчанием. Я уже почти коснулся ручки и тут совершил роковую ошибку – поспешно за нее схватился. Едва мои пальцы сжали металл, собака взвилась над помостом, как ракета, и ее зубы сомкнулись на моем запястье.
Я ударил ее правым кулаком по голове, она выпустила мою руку и тут же вцепилась мне в левую ногу выше колена. Я испустил пронзительный вопль, и уж не знаю, что было бы со мной дальше, если бы я не наткнулся на единственный стул в этой комнате. Он был старый, расшатанный, но он меня спас. Когда собаке словно бы надоело грызть мою ногу и она внезапно прыгнула, целясь мне в лицо, я схватил стул и отбил ее атаку.
Дальнейшее мое пребывание в охотничьей превратилось в пародию на номер укротителя львов, и, несомненно, выглядело все это очень смешно. По правде говоря, я с тех пор не раз жалел, что эпизод не мог быть запечатлен на кинопленке, но в те минуты, когда чудовищная собака кружила передо мной в тесной комнатушке, а у меня по ноге струилась кровь и обороняться я мог только ветхим стулом, мне было совсем не до смеха. В ее атаках чувствовалась свирепая решимость, и ее жуткие глаза ни на миг не отрывались от моего лица.
Щенки, рассерженные внезапным исчезновением восхитительного источника тепла и питания, все девятеро слепо ползали по помосту и что есть мочи возмущенно пищали. Их вопли только подстегивали мать, и чем громче становился писк, тем яростнее стремилась она расправиться со мной. Каждые несколько секунд она бросалась на меня, а я отскакивал и тыкал в нее стулом в стиле лучших цирковых традиций. Один раз ей, несмотря на стул, удалось прижать меня к стене. Когда она поднялась на задние лапы, ее голова оказалась почти на уровне моей, и я с неприятно близкого расстояния мог полюбоваться лязгающими зубами страшной пасти.
А главное – мой стул начинал разваливаться. Собака уже без особого усилия обломила две ножки, и я старался не думать о том, что произойдет, когда он окончательно разлетится на части. Но я отвоевывал путь назад к двери, и, когда уперся спиной в ее ручку, настал момент для решающих действий. Я издал последний устрашающий крик, швырнул в собаку остатками стула и выскочил в коридор. Захлопнув дверь и прижавшись к ней спиной, я почувствовал, как она вся содрогнулась от ударившегося о нее огромного тела.
Я опустился на пол у стены, засучил штанину и начал рассматривать свои раны, и тут поперек дальнего конца коридора проследовал Гаролд с дымящимся тазом в руках и с полотенцем через плечо. Теперь я понял, почему он так задержался: все это время он кружил по коридорам – возможно, попросту заблудившись в собственном доме, но, скорее, взвешивая, какую команду назвать в качестве победителя.
В Скелдейл-хаусе мне пришлось вытерпеть немало насмешливых замечаний по адресу моей новой моряцкой походки, но, когда Зигфрид в спальне осмотрел мою ногу, улыбка сползла с его лица.
– Еще бы дюйм, черт побери! – Он тихо присвистнул. – Знаете, Джеймс, мы часто шутим, как нас в один прекрасный день обработает разъяренный пес. Ну так вот, мой милый, вы чуть было не испытали это на собственном опыте!
Вторая зима в Дарроуби
Это была уже вторая моя зима в Дарроуби, а потому я не испытал особого потрясения, когда наступила она в ноябре. Если на равнине моросил дождь, то холмы на несколько часов окутало белое одеяло – накрыло дороги, заровняло привычные ориентиры, преобразило наш мирок в нечто новое и необычное. Вот что в сводках погоды по радио подразумевалось под сообщением «снег на высотах».
Когда же снег повалил всерьез, на всем крае словно затянули удавку. Машины еле ползли между валами, которые нагромождали снегоочистители. Херн-Фелл нависал над Дарроуби, будто сверкающий белый кит, а в городе люди прокапывали ходы к своим калиткам и убирали сугробы от дверей. Делали они это с полным спокойствием, рожденным привычкой и сознанием, что, возможно, на следующий день им снова придется взять лопаты в руки.
Каждый новый снегопад наносил очередной удар по ветеринарам. Мы умудрялись добираться до места по вызовам, хотя и не всегда, но ценой многих трудов и пота. Иногда нам улыбалось счастье: мы пристраивались в хвост снегоочистителя, но куда чаще мы проезжали на машине сколько удавалось, а дальше брели пешком.
Мистер Клейтон из Пайк-хауса позвонил утром после снегопада, продолжавшегося всю ночь.
– У теленка из носу льет, – сказал он. – Так приедете?
Чтобы добраться до его фермы, требовалось перевалить через Пайк-Эдж, а потом спуститься в долину. Летом ехать туда было одно удовольствие, но теперь я засомневался.
– А как с дорогой? – спросил я.
– С дорогой? С дорогой? – отозвался мистер Клейтон с типичной небрежностью. Фермеры в наиболее труднодостижимых местах всегда отмахивались от таких вопросов. – Дорога-то – ничего дорога. Поезжайте осторожненько, так и доберетесь без всяких хлопот.
Зигфрид этой уверенности не разделял:
– Через гребень вам наверняка придется идти пешком. И неизвестно, расчищено ли шоссе внизу. Так что решайте сами.
– Во всяком случае, попытаюсь. Утром у меня ничего нет, так разомнусь немного.
Во дворе я увидел, что старик Бордман, как всегда незаметно, потрудился на славу. Откопал ворота гаража и проложил машинам путь на улицу. Я уложил все, что, по моему мнению, могло мне потребоваться, в небольшой рюкзак – откашливающую микстуру, банку с электуарием, шприц и несколько ампул с противовоспалительной сывороткой. Затем я бросил на заднее сиденье самый важный предмет моей зимней экипировки – широкий совок и тронулся в путь.
Магистральные шоссе уже были расчищены снегоочистителями, которые громыхали мимо Скелдейл-хауса еще до рассвета, снег намерз на поверхности, и я ехал медленно, трясясь на неровностях. До фермы мистера Клейтона было больше десяти миль, а день был из тех, когда на ветровом стекле нарастает густой иней, за какие-то минуты делая его абсолютно матовым. Но в это утро я торжествовал над ним победу, ибо только что обзавелся замечательным новым изобретением: двумя бакелитовыми планками с проволочками. Они крепились к ветровому стеклу резиновыми присосками, работали от аккумуляторов и оттаивали небольшие окошечки.
Больше мне не требовалось устало вылезать из машины каждые полмили, чтобы выскребать замерзшее стекло. Я с наслаждением смотрел вперед через два безупречно чистых полукружья шириной около восьми дюймов и любовался пейзажами, развертывающимися передо мной, словно на киноэкране. Серые каменные деревенские дома, безмолвные, скрытые под пушистыми белыми накидками; гнущиеся под бременем снега ветви придорожных деревьев.
Я так упивался всем этим, что не сразу заметил, как заныли пальцы на ногах. В дни до появления в автомобилях отопителей замерзающие ноги были правилом, особенно потому, что сквозь дырки в полу можно было видеть, как внизу мелькает асфальт. К концу долгих поездок ноги причиняли мне нестерпимые мучения. То же произошло и теперь, когда я вылез из машины у подножия Пайк-Эджа. Отчаянно ныли и пальцы на руках. Чтобы согреться, я притопывал ногами и похлопывал руками бока.
