– Кое-кто находит эту историю грустной. Другие видят в ней прекрасный пример самоотверженности, – сказал Вара.
Новый толчок сотряс землю, и что-то внутри Тани отозвалось ему. Она не хотела показывать, что ей больно, но у Вары был острый глаз.
– Тани, – попросил он, – можно мне осмотреть твою старую рану?
Тани приподняла полу блузы, показав ему шрам. При дневном свете он выглядел еще заметнее.
– Можно? – попросил Вара.
Дождавшись ее кивка, тронул шрам пальцем и нахмурился:
– Под ним опухоль.
Она была твердой, как камешек.
– Мой учитель сказал, это у меня с детства, – объяснила Тани. – Еще до того, как я попала в дом учения.
– Значит, ты не спрашивала у врачей, нельзя ли тут помочь?
Она, мотнув головой, прикрыла шрам.
– Мне кажется, его надо вскрыть, – решительно заявил старец. – Позволь, я пошлю за сейкинским врачом, который нас лечит. Обычно такие наросты безобидны, но, бывает, иные выедают тело изнутри. Мы, дитя, не позволим тебе умереть напрасно, как Девочке-тени.
– Она умерла не напрасно, – глядя в пустоту, ответила Тани. – Ценой жизни она вернула радость дракону и тем спасла мир. Можно ли достойнее распорядиться жизнью?
39
Юг
Караван в сорок душ тянулся по пустыне. В слабых лучах закатного солнца блестел песок.
Эдаз ак-Нара со своего верблюда смотрела, как багровеет небо. Лицо у нее стало совсем темным от загара, обрезанные до плеч волосы были укрыты белой паржей.
Караван, к которому она пристала в Голубином дворце, направлялся в Бурлу – к граничившему с Румелабаром участку пустыни. Бурла принадлежала племенам нурамов. Путь каравана уже пересекался с их торговцами – те поделились припасами и предупредили, что змеи стали показываться за границами солончаков: им, конечно, придали смелости слухи о появлении на Востоке еще одного высшего западника.
Эда по пути в Рауку задержалась в погребенном городе. Колыбель змеиного племени, гора Ужаса и теперь была так же ужасна – обломком меча вонзалась в небо. Раз или два, прогуливаясь между разбитыми колоннами, Эда замечала у ее вершины мелькание крыльев. Виверны слетались к своему истоку.
Под горой лежали останки великой в старину Гултаги. То немногое, что осталось на поверхности, не позволяло угадать, какое чудо схоронил под собой пепел. Где-то под ним встретил свой конец искатель знаний Яннарт утт Зидюр.
Эда подумывала, не пойти ли по его следам в надежде больше узнать о Косматой звезде – комете, уравновесившей мир. Она поискала проходов под окаменевший пепел. Через много часов, уже готовая отступиться, увидела туннель, в который можно было пробраться ползком. Ход оказался забит обвалом.
В поисках ее было мало смысла. Она даже языка Гултаги не знала – но в ушах у Эды еще звучало пророчество Трюд.
Она надеялась, что возвращение на Юг вернет ее к жизни. И в самом деле, первые шаги по пустыне Беспокойных Грез показались ей возрождением. Надежно устроив Отважного в Хармуре, она одна пересекла пролегшие до Рауки пески. При виде знакомого города силы вернулись к ней, но их скоро выдули стегавшие Бурлу ветры.
Ее кожа забыла ласку пустыни. Сейчас Эда ничем не отличалась от других пропыленных путников, а воспоминания превратились в миражи. Еще немного – и она готова была забыть, что когда-то носила тонкие шелка и драгоценности при дворе западной королевы. Что была на свете Эда Дариан.
Мимо ее верблюда шмыгнул скорпион. Другие путники пели, чтобы скоротать время. Эда молча слушала. Она целую вечность не слышала песен на эрсирском.
Певчая птица в ветвях кипариса
зовет, одинокая, друга души:
«Любимый, всю ночь будем петь над барханом,
а утром мы вместе взлетим».
До Румелабара было еще так далеко. Каравану еще много недель предстояло воевать с зимней Бурлой, где ночной холод был едва ли не опаснее солнца. Эда гадала, получил ли Кассар известие о ее изгнании из Иниса: она отправила письмо из Эрсира с посольскими депешами.
– Остановимся в нурамском стане, – прокричал караванщик. – Идет буря.
Известие передали от человека к человеку. Эда в досаде дернула повод. Ей некогда было пережидать пустынные бури.
– Эдаз.
Она развернулась на зов. С ней поравнялся другой верблюд. Рагаб, опытный гонец, вез на юг мешок с почтой.
– Песчаная буря, – устало проговорил он. – Кажется, этому пути не будет конца.
Эда была рада такому спутнику: Рагаб был кладезем увлекательных рассказов о путешествиях и, по его словам, чуть не сто раз пересекал пустыню. Он пережил нападение на деревню василиска, который убил его семью, а самого ослепил на один глаз и изранил все тело. Другие смотрели на гонца с жалостью.
Эду попутчики тоже жалели. Она слышала, как шептались, что она – блуждающий дух в теле женщины, не может прибиться ни к одному, ни к другому миру. Только Рагаб не сторонился ее.
– Я забыла, как сурова Бурла, – ответила ему Эда. – И как пустынна.
– Ты бывала здесь прежде?
– Дважды.
– Когда привыкнешь к ней, как я, научишься видеть красоту и в пустыне. Хотя из всех пустынь Эрсира, – добавил он, – для меня всегда останется лучшей пустыня Беспокойных Грез. Ребенком я любил сказку о том, как она получила свое имя.
– Очень грустная сказка.
– А по мне, красивая. О любви.
Эда сняла притороченную к седлу флягу.
– Давно я ее не слышала. – Она вытащила пробку. – Не расскажешь ли?
– Если хочешь, – согласился Рагаб. – До становища еще далеко.
Она угостила гонца из своей фляги, потом отпила сама. Рагаб откашлялся:
– Жил некогда король, любимый своим народом. Он правил из голубого хрустального дворца в Рауке. Была у него невеста, царевна-бабочка, и он любил ее больше всего на свете, но королева умерла молодой, и он жестоко страдал по ней. Править стали за него его визири, а сам он заперся в темницу своего горя среди презираемого им богатства. Ни драгоценности, ни деньги не могли вернуть ему потерянную любовь. И прозвали его Печальным королем.
Однажды ночью он впервые за год встал с постели, чтобы взглянуть на красную луну. Он выглянул из окна и не поверил глазам. В дворцовом саду стояла его царевна в том самом платье, в котором с ним венчалась, и звала его за собой в пески. Глаза ее смеялись, и в руках ее была роза, подаренная им при первой встрече. Король, решив, что ему это снится, вышел из дворца и ушел из города в пустыню – без воды и пищи, раздетый, босой. Он брел и брел, следуя за далекой тенью. Холод обвевал его кожу, жажда истощала силы, оборотни шли по его следам, но он твердил себе: «Это сон, это всего лишь сон». Он шел за любимой, желая догнать ее и всего одну ночь провести еще вместе, прежде чем проснуться в одинокой постели.
