Сколько лет никто не касался его лица, не смотрел на него с сочувствием!
– Доброй ночи, – сказал он. – И спасибо тебе, Лая.
Он ушел.
Вернувшись на свой клочок палубы, Никлайс лег на бок и прижал к губам кулак. Он бежал из Ментендона. Бежал с Запада. Но как бы далеко он ни убежал, призрак оставался с ним.
Поздно. Горе свело его с ума. Он уже много лет сумасшедший. Он утратил рассудок в ту ночь, когда нашел мертвого Яннарта в комнате «Солнца в славе», где давно свили гнездышко влюбленные.
Он уже не первую неделю ждал возвращения Яннарта, но того никто не видел. Не найдя его при дворе и получив от Алейдин известие, что герцога нет в Зидюре, Никлайс отправился в единственное место, где тот мог оказаться.
Первым его встретил запах уксуса. Перед комнатой врач в чумной маске выводила на двери красные крылья. А когда Никлайс, оттолкнув ее, ворвался в комнату, Яннарт лежал как спящий, сложив руки на груди.
Яннарт обманул всех, кого любил. Библиотека, где он искал разгадку, располагалась не в Вилгастроме, а в уничтоженной извержением горы Ужаса Гултаге. Он, конечно, надеялся, что в руинах не опасно, но должен был сознавать риск. Солгал семье, солгал человеку, которого любил. И все ради того, чтобы заштопать одну из дыр в исторической науке.
В давно вымерших переходах Гултаги спала виверна. Ему хватило одного укуса.
Лекарства не существовало. Яннарт это знал и решил уйти, пока не загорелась кровь в жилах и не выгорела дотла душа. Он раздобыл на темном рынке яд под названием «пыль вечности». Этот яд дарил тихую смерть.
Никлайс дрожал. Он видел это как наяву, как на подробно выписанной картине. Яннарт на кровати – на их кровати. В одной руке – медальон, подаренный Никлайсом после первого поцелуя, и этот обрывок шелка в медальоне. В другой – пустой флакон.
Врач с помощью хозяина гостиницы и еще четверых едва удержали Никлайса. Он выл, не желая верить, глотая слезы, чуя сладкий запах яда.
– Дурак! – орал он. – Только о себе и думаешь, дурак. Я тебя ждал! Тридцать лет…
Была ли у влюбленных надежда добраться до Млечной лагуны, или это были пустые мечты?
Он сжал голову руками. Со смертью Яннарта он лишился половины самого себя. Той половины, ради которой стоило жить. Никлайс закрыл глаза. Голова болела, грудь сжималась, и, чутко задремав, он увидел комнату в башне Бригстадского дворца.
«Там скрыто послание, Клай».
Вкус черного вина на языке.
«Я чую, что в нем – важная часть истории».
Он ощущал кожей тепло огня. Он видел звезды, составленные художником в созвездия, как будто их любовное гнездышко было открыто небесам.
«Буквы кажутся мне странными. Одни больше, другие меньше, и расположены необычно».
Никлайс разлепил веки.
– Ян, – выдохнул он. – Ох, Ян, твой золотой лис еще не утратил хитрости.
41
Юг
Эда лежала в устроенном на постели гнездышке. Ее тело блестело от пота, кровь была горячей, сердце билось часто.
Так бывало и раньше. Лихорадка. Она восемь лет прожила в тумане, притупившем все чувства, а теперь этот туман выжигало солнце. Каждое дуновение ветерка гладило ее кожу, словно пальцами.
Хрустально звенел водопад. Эда слышала в лесу голоса медоуказчиков, пересмешников и нектарниц. Чуяла запах ихневмона и белых орхидей и аромат апельсинового дерева.
Ей недоставало Сабран. Кожа стала такой чувствительной, что даже воспоминание о королеве становилось пыткой. Эда заложила руку между бедрами и вообразила прохладные прикосновения ее рук, ее шелковистые губы, сладкие, как вино. Она прогнулась в пояснице и снова опустилась на кровать.
А потом лежала тихо и горела.
Теперь, должно быть, близился рассвет. Еще один день одиночества для Сабран, окруженной инисскими волками. Маргрет не всесильна, не сумеет защитить. Ум у нее быстрый, но она не воительница.
Должен быть способ убедить настоятельницу, что инисский трон нуждается в поддержке.
Слуги оставили на тумбочке у кровати блюдо с плодами и нож. Какое-то время тело Эды будет сжигать столько пищи, что хватило б на трех взрослых мужчин. Она взяла с блюда гранат.
Когда стала срезать цветок, неловкая от лихорадки рука сорвалась. Лезвие зацепило левое запястье, из ранки выступила кровь. Капля стекла к локтю.
Эда долго, задумчиво смотрела на нее. Потом набросила на плечи халат и щелчком пальцев зажгла масляный светильник.
В голове зародилась догадка.
В переходах в эту ночь было тихо. На пути к трапезной она вдруг замерла перед одной из дверей.
Эда помнила, как они носились по этим коридорам с Йонду, как повизгивал у них на руках Аралак. Как она боялась этого места, зная, что здесь испустила последний вздох ее родительница.
Зала дю Донья ак-Нара – бывшая мунгуной до Миты Йеданьи. За этой дверью она умерла.
Многие сестры обители попали в легенды, но у Залы легендарные подвиги вошли в привычку. В девятнадцать лет, на втором месяце беременности, она отозвалась на призыв юной Сагар Таумаргам, будущей королевы Искалина, а тогда – эрсирской принцессы. Племя нурамов ненароком разбудило в горах пару виверн. Зала, спасая одолеваемых зверями кочевников, столкнулась не с двумя, а с шестью чудовищами и, вопреки вероятности, справилась с ними в одиночку. А потом отряхнулась от пыли и пешком отправилась на Заринский базар ради любимых розовых помадок.
Эда родилась полгода спустя, до срока. «Ты была такой маленькой, на ладони умещалась, – посмеиваясь, рассказывал ей Кассар, – зато вопила, милая моя, так, что горы рушились». Сестрам не полагалось слишком глубоко привязываться к своим детям, потому что вся обитель была единой семьей, однако Зала часто совала Эде медовые печенья и, пока никто не видит, прижимала к себе.
– Моя Эда, – шептала она, вдыхая младенческий запах ее волос. – Моя вечерняя звезда. Если завтра погаснет солнце, твой огонь осветит мир.
Вспомнив ее, Эда затосковала по объятиям. Ей было шесть лет, когда Зала скончалась в своей постели.
Эда тронула дверь ладонью и прошла дальше.
«Да вольется твое пламя в огонь дерева».
В трапезной было темно и тихо. Только Сарсун дремал, спрятав голову на груди. Едва Эда шагнула внутрь, он встрепенулся.
– Ш-ш!
Сарсун взъерошил перья.
Эда поставила светильник рядом с его жердочкой. Орел, словно угадав ее намерения, спрыгнул вниз, чтобы внимательно исследовать загадочную шкатулку. Эда держала в руке нож. Когда она поднесла клинок к своей ладони, Сарсун тихонько заухал. Она быстрым движением разрезала кожу – довольно, чтобы щедро хлынула кровь, – и поднесла ладонь к крышке.
«Заперт в соленом дыму, нож золотой подойдет к нему…»
