Рыжие волосы и розовый сад. С них все началось.
Они не расставались всю осень, провели ее за мольбертом, музыкой и смехом. И даже когда портрет был готов, они остались неразлучными, как сиамские близнецы.
Никлайс никогда прежде не любил. Яннарт первым увлекся им настолько, чтобы затеять историю с портретом, но очень скоро и Никлайс пожалел, что не умеет рисовать и не в силах запечатлеть темноты этих ресниц, и отблеска солнца в волосах, и изящества рук на клавишах клавесина. Он засматривался на его шелковые губы, на изгиб шеи, там, где она сходится с нижней челюстью; он смотрел, как в этой колыбели жизни пульсирует кровь. Он во всех восхитительных подробностях воображал, как выглядят эти глаза в утреннем свете, когда сон еще тяжелит им веки. Изысканный темный янтарь, подобный меду черных пчел.
Никлайс жил, чтобы слышать этот голос, глубокий и певучий. О, он мог бы сочинить балладу о его звучании и о том, как он поднимался к высотам страсти, когда разговор касался искусства или истории. Эти темы воспламеняли Яннарта и приманивали людей к теплу его пламени. Одними словами Яннарт умел придать красоту самому скучному предмету и воскресить из праха цивилизации. Для Никлайса он был подобен солнечному лучу, освещавшему каждую грань его мира.
Никлайс знал, что надежды нет. Как-никак Яннарт был маркиз, наследник княжества, ближайший друг князя Эдварта, а Никлайс – безродным выскочкой из Розентуна.
И все же Яннарт его увидел. Увидел и не отвел глаз.
За стенами во́лны снова ударили в ограду. Никлайс перевернулся на бок – у него ныло все тело.
– Ян, – тихо прошептал он, – когда мы успели состариться?
Ментского корабля можно было ожидать со дня на день, а когда корабельщики повернут к дому, мальчишка будет с ними. Еще несколько дней – и Никлайс избавится от этого живого напоминания о Трюд, Яннарте и забытом Святым инисском дворе. Он снова вернется к возне с растворами на краю мира, забытый изгнанник.
Наконец он задремал, прижав к груди подушку. А когда проснулся, было еще темно, но волоски у него на загривке тревожно дыбились.
Никлайс сел, всматриваясь в темноту.
– Сульярд!
Нет ответа. В темноте что-то двигалось.
– Сульярд, это ты?
Когда вспышка молнии придала объем силуэту, он уставился в открывшееся ему лицо.
– Достойный господин… – прохрипел Никлайс, но его уже стащили с постели.
Двое часовых проволокли его к двери. Обезумев от ужаса, Никлайс как-то умудрился подхватить с пола свою трость и со всей силы размахнулся. Трость хлыстом ударила по чьей-то щеке. Одно мгновение успев порадоваться своей меткости и потрясению на лице врага, он получил удар железной дубинкой.
Такой боли он никогда еще не испытывал. Нижняя губа треснула, как перезрелый плод. Все зубы задрожали в своих гнездах. От меднистого привкуса во рту взбунтовался желудок.
Часовой вновь поднял дубинку и нанес ему страшный удар по колену.
С криком «Пощады!» Никлайс вскинул руки, выронил трость. Кожаный сапог переломил ее пополам. Удары посыпались со всех сторон – по спине, по лицу. Он упал на циновки, слабыми звуками выражая покорность и раскаяние. Кругом разносили вдребезги его дом.
Из мастерской слышался звон бьющегося стекла. Его приборы! Ему никогда не накопить на новые!
– Прошу вас… – Кровь стекала у него по подбородку. – Достойные часовые, прошу вас, вы не понимаете. Этот труд…
Не слушая мольбы, они вытолкнули его в бурю. На Никлайсе была только ночная рубаха. Ноги его подогнулись, и пленника потащили, как мешок с мукой. Несколько ментцев, заработавшихся до ночи, показались из своих жилищ.
– Доктор Рооз, – окликнул один из них, – что случилось?
Никлайс захлебнулся воздухом.
– Кто это? – Его голос потерялся в раскате грома. – Муст, – глухо крикнул он, – Муст, помоги мне, лисоволосый дурень.
Ладонь зажала ему окровавленный рот. Теперь он услышал Сульярда, плачущего где-то в темноте.
– Никлайс!
Он поднял глаза, ожидая увидеть Муста, но в схватку бросилась Паная. Она растолкала часовых и встала над Никлайсом, подобно рыцарю Доблести.
– Если он арестован, – заговорила она, – где приказ от достойного правителя Хайсана?
Никлайс готов был расцеловать ее. Старший распорядитель стоял поодаль, наблюдая, как его часовые разносят дом.
– Вернись к себе, – не глядя, приказал он Панае.
– Ученый доктор Рооз заслуживает почтения. Если вы причините ему вред, великий князь Ментендона об этом узнает.
– У Рыжего князя здесь нет власти.
Паная расправила плечи. Никлайсу оставалось только благоговейно наблюдать, как женщина в ночных одеждах противостоит мужчине в доспехах.
– Ментцы, пока живут здесь, находятся под защитой вседостойного государя, – говорила она. – Что скажет он, услышав, что вы пролили кровь на Орисиме?
На это начальник шагнул к ней.
– Может быть, скажет, что я слишком милостив, – проговорил он глухим от презрения голосом, – потому что этот лжец укрывал в своем доме нарушителя границы.
Паная умолкла, и легко было заметить, как она потрясена.
– Паная, – шепнул ей Никлайс, когда начальник зашагал прочь, – я могу объяснить.
– Никлайс… – выдохнула она. – О Никлайс, ты нарушил Великий эдикт.
В лодыжке у него забилась боль.
– Куда они меня уведут?
Паная бросила опасливый взгляд в сторону оравшего на своих часовых начальника.
– К достойному правителю Хайсана. Они будут проверять тебя на красную болезнь, – зашептала она на ментском. И вдруг напряглась. – Ты к нему прикасался?
Никлайс отчаянно пытался вспомнить.
– Нет, – ответил он, – к обнаженной коже – нет.
– Обязательно скажи им об этом. Поклянись своим Святым, – сказала она. – Если тебя заподозрят в обмане, то всеми средствами постараются добиться истины.
– Пыткой? – На лице у него бусинами проступил пот. – Только не пытки! Ты ведь не о пытках говоришь?
– Довольно, – гаркнул распорядитель. – Уведите предателя!
И часовые потащили его, как тушу к колоде мясника.
– Мне нужен адвокат! – прокричал Никлайс. – Проклятье, должен же на этом забытом Святым острове найтись, чтоб его, адвокат! – Не добившись ответа, он отчаянно крикнул Панае: – Скажи Мусту, пусть починит мои приборы. Продолжайте работу!
Она только беспомощно глядела на него.
– И сохраните мои книги! Ради любви Святого, сбереги мои книги, Паная!
9
Запад
– Наверное, такие прогулки в Эрсире не в обычае? Мешает нестерпимая жара?
