Эда должна была узнать кто.
Род Беретнет, как большинство королевских династий, не миновали безвременные смерти. Глориан Первая выпила отравленного вина. Джиллиан Третья в первый же год правления получила удар в сердце от своего слуги. Мать самой Сабран, Розариан Четвертую, погубило платье, пропитанное ядом василиска. Как оно попало в ее гардероб, никто не знал, но подозревали измену.
А теперь убийцы подбирались к последнему отпрыску рода Беретнет. Каждое покушение подводило их чуть ближе к королеве. Один выдал себя, свалив украшавший коридор бюст. Другого заметили, когда он крался по Роговой галерее, а еще один выкрикивал проклятия и ругательства у дверей Королевской башни, пока его не схватила стража. Связи между несостоявшимися убийцами не нашли, но Эда не сомневалась: у них один хозяин. Некто, хорошо знавший дворец. Имевший возможность выкрасть ключ, сделать копию и в тот же день положить его на место. Кто-то, знавший, как открыть потайную лестницу, закрытую со смерти королевы Розариан.
Защищать Сабран было бы проще, окажись Эда в должности дамы опочивальни – доверенной приближенной королевы. Со времени своего прибытия в Инис Эда ждала случая продвинуться на это место, но почти смирилась с мыслью, что не дождется. Нетитулованная новообращенная едва ли могла претендовать на такое повышение.
Трюд она нашла в палате-«сундучке», где спали благородные фрейлины. Двенадцать кроватей стояли бок о бок. Здесь было просторнее, чем в девичьих других дворцов, но все же неудобно для девиц из знатных семей.
Младшие девушки со смехом перебрасывались подушками, но сразу присмирели, едва вошла Эда. Нужная ей фрейлина была еще в постели.
Благородная Трюд, маркесса Зидюра, была серьезной девицей с молочно-белой веснушчатой кожей и черными, как сажа, глазами. Ее прислали в Инис два года назад, пятнадцатилетней, чтобы научиться придворным манерам, прежде чем она унаследует от отца княжество Зидюр. Она держалась так настороженно, что Эде не раз приходил на ум воробышек. Трюд часто можно было найти в читальне, на лесенке у полок или листающей книги с крошащимися страницами.
– Благородная Трюд!
Эда приветствовала ее реверансом.
– Что такое? – со скукой в голосе отозвалась девушка.
Она до сих пор говорила с густым, как сливки, зидюрским выговором.
– Дама Катриен просила меня помочь тебе одеться, – сказала Эда. – С твоего позволения.
– Мне семнадцать лет, госпожа Дариан, и я как-нибудь сумею одеться сама.
Ее подружки захлебнулись воздухом.
– Боюсь, что дама Катриен другого мнения, – ровным голосом возразила Эда.
– Дама Катриен ошибается.
Новые вздохи. Эда задумалась, хватит ли в комнатушке кислорода.
– Дамы, – обратилась она к девушкам, – будьте любезны, найдите слугу и попросите принести воды для умывания.
Они вышли, не удостоив ее реверанса. Эда была выше их по положению при дворе, зато они были знатнее.
Трюд полежала еще, глядя в витражное окно, и стала вставать. Она поместилась на табурет рядом с умывальником.
– Прости меня, госпожа Дариан, – заговорила она. – Я не в духе сегодня. Последнее время сон бежит от меня. – Девушка сложила руки на коленях. – Если так желает дама Катриен, помоги мне одеться.
Она действительно выглядела усталой. Эда повесила полотенца греться у огня. Когда слуга принес воды, она встала за спиной у Трюд и собрала ее пышные кудри – длиной до пояса, густого цвета марены. Такой цвет был обычен в Вольном Ментендоне за Лебединым проливом, но редок в Инисе.
Трюд умыла лицо. Эда промыла ей волосы мыльночашницей, ополоснула дочиста и расчесала каждую кудряшку. Все это время девушка молчала.
– Здорова ли ты, моя госпожа?
– Здорова. – Трюд повертела кольцо на пальце, открыв под ним зеленый след. – Просто… мне досаждают другие фрейлины с их сплетнями. Скажи, госпожа Дариан, слышала ли ты что-нибудь о мастере Триаме Сульярде, бывшем оруженосце благородного Марка Бирчена?
Эда промокнула ей волосы согретым у огня полотном.
– Я о нем мало знаю, – сказала она. – Только что зимой он без разрешения покинул двор и что у него остались игорные долги.
– Девушки без умолку болтают о его исчезновении, выдумывают разные глупости. Я надеялась их унять.
– Сожалею, что обманула твои надежды.
Трюд взглянула на нее из-под каштановых ресниц:
– Ты тоже была фрейлиной?
– Да. – Эда отжимала полотенце. – Четыре года, после того как посланник ак-Испад представил меня ко двору.
– А потом тебя повысили. Может быть, королева Сабран и меня когда-нибудь сделает личной камеристкой, – задумчиво протянула Трюд. – Тогда мне не придется спать в этой клетке.
– Для юной девицы все – клетка. – Эда тронула ее за плечо. – Я принесу платье.
Сев у огня, Трюд принялась пальцами перебирать волосы. Эда оставила ее сохнуть.
За дверью девичья матрона, дама Олива Марчин, трубным голосом поднимала своих подопечных. Заметив Эду, она суховато поздоровалась:
– Госпожа Дариан.
Имя в ее устах прозвучало оскорблением. Эда ожидала этого от придворных. Что ни говори, она была южанка, рожденная в стране, где не признавали Добродетелей, а инисцам это внушало подозрения.
– Дама Олива, – спокойно отозвалась она. – Дама Катриен послала меня помочь благородной Трюд одеться. Можно мне взять ее платье?
– Хм… Ступай за мной. – Олива провела ее в другой коридор. Из-под ее платка выбилось седое колечко волос. – Хотела бы я, чтобы девушка поела. Она зачахнет, как цветок зимой.
– Давно она потеряла аппетит?
– С праздника начала весны. – Олива недовольно покосилась на Эду. – Придай ей достойный вид. Отец рассердится, если решит, что мы плохо кормим его дитя.
– Она не заболела?
– Я умею распознать болезнь, госпожа.
Эда незаметно улыбнулась:
– А любовную болезнь?
Олива поджала губы:
– Она фрейлина. Я не потерплю сплетен в девичьей.
– Прости, моя госпожа. Я пошутила.
– Ты камеристка королевы Сабран, а не шут при ней!
Фыркнув носом, Олива достала отглаженное под прессом платье и отдала ей. Эда с поклоном ретировалась.
В глубине души она терпеть не могла эту женщину. Четыре года в должности фрейлины были самыми несчастными в ее жизни. Несмотря на публичное обращение в Шесть Добродетелей, ее верность роду Беретнет подвергалась сомнению.
Она вспомнила, как, лежа на жесткой кровати в девичьей, она слушала болтовню соседок, обсуждавших ее южный выговор и ересь, которую Эда, должно быть, исповедовала в Эрсире. Олива никогда ни словом не останавливала их. Эда понимала, что это пройдет, но насмешки больно ранили ее гордость. Когда освободилось место личной камеристки, матрона с радостью сбыла ее с рук. Теперь Эда, вместо того чтобы танцевать для королевы, меняла ей воду для умывания и прибирала королевские покои. У нее была собственная комнатка и жалованье выше прежнего.
