С одной стороны, я полностью приняла собственное бессмертие и покорно опустила лапки, капитулируя, с другой стороны, желание стать смертной во что бы то ни стало достигло своего пика. Период душевных терзаний по матушке Евдокии и монастырю давно канул в Лету. Попытки изгнать из себя дьявола, которыми я была одержима, после этого тоже прекратились. С середины 17-го века началась более или менее размеренная жизнь, не считая тех моментов, когда я случайно погибала.
Но тогда, в 1910 году, пережив к тому времени добрую сотню смертей – своих, мужей, любовников и детей, сердце стало глухим и к своим чувствам, и к чувствам других. Все, что я делала – старалась жить обычной жизнью, утешала себя, находила положительные стороны в бессмертии. Одним словом, я осталась все той же Софьей, которая зарывала голову в песок. Если раньше прибежищем была молитва, теперь – салоны, балы, званые ужины, скачки… Я праздно проводила время практически весь XIX век и, как по накатанной колее, влетела в век XX, кружась в танце с розовощеким от вина отпрыском старинного шотландского рода.
Его рыжие всклокоченные волосы смочил пот, но он упрямо не хотел воспользоваться платком – мы танцевали без передышки. Но я любила его не только из-за танцев. Ни с одним другим мужчиной за все жалкие почти пятьсот лет я так не танцевала. Джон был единственным, кто отдавался танцу полностью и без возврата. Во время нашего первого танца я заподозрила нового кавалера в психическом отклонении, настолько он был вовлечен в процесс – смотрел на меня пустыми глазами. За долгие годы мне удалось освоить танцевальные премудрости и прослыть одной из лучших дам светских балов. Ну, а Джон – танцор от Бога.
Среди всех пар мы были лучшими и, несмотря на то что танцевало много людей, только мы всякий раз оказывались в центре внимания. Музыка стихала, и все взоры устремлялись на нас – бурные аплодисменты и возгласы «Вы великолепны!» сыпались с разных сторон. Я приобрела уникальный опыт, став чем-то вроде местной знаменитости, да еще и в паре с таким красавцем. Каждый из нас, по отдельности, не представлял для публики никакого интереса, но вместе мы становились центром притяжения всего светского общества – нас звали на балы, приемы, званые ужины – ни одно событие не обходилось без нашего участия. Люди спешили посмотреть на нас – на единство двух, сливавшихся в восхитительном и утонченном танце.
Стали интересоваться, кто был моим учителем танцев, откуда я, и почему мой талант так долго скрывали от высшего общества. И если Джон был здесь давно известен, то я оставалась загадкой, и чем больше этой загадочности я напускала, тем сильней просыпался аппетит публики до сплетен. Красива, талантлива, умна, неординарна – мне приписывали разные эпитеты.
«А какова же она в постели? – интересовались юные офицеры. – Джон, как она?»
Джон краснел и, пробурчав что-то невнятное, кланяясь каждому, почтенно удалялся, ибо ответить ему было нечего. Мой напарник, несмотря на безудержную страсть к танцам и популярности в свете, был скромен и робок, в особенности в обществе дам. Из-за того, что мы так часто вместе танцевали, а по прошествии некоторого времени стали самой красивой парой, слухи о нашей скорой помолвке росли как на дрожжах. Однако родственники Джона противились этому, как могли, а я оказалась в положении, в каком мне до сих пор находиться не приходилось.
Покинуть высшее общество Шотландии становилось все сложнее. Появились люди с вопросами: не хотела бы я стать профессиональной танцовщицей, захочет ли Джон танцевать со мной в паре? Нам прочили оглушительный успех на всех подмостках Европы – наши универсальные возможности в танце могли открыть двери королевских дворцов. Ловушка сжималась. С одной стороны, я приобрела в обществе такой вес, которого раньше не имела. Всегда в центре внимания, стройные усатые офицеры выстраивались в очередь, чтобы со мной потанцевать, дамы в возрасте и совсем девочки смотрели мне в рот, ловя каждое слово и улыбку. С другой стороны, Джон и слухи о нашей связи, которые не соответствовали действительности. Выход я видела только один – взять Джона в оборот и уединиться в тихой семейной жизни, а там будет видно. Легенда про аристократические заморские корни пришлась по душе местной публике. Я же говорила по-английски с акцентом, поэтому пришлось выкручиваться, сочиняя на ходу прусскую родословную. Все проглотили это с большим восхищением – прусские аристократы сюда раньше не заезжали. Джон верил мне, усатые офицеры верили, дамы с моноклями и девочки лет шестнадцати верили безоговорочно. Единственные, кто смотрел на меня с подозрением, были родственники Джона.
Я прекрасно их понимала.
Джона опекали все, кому не лень. Бедняга. Было жаль смотреть на него, пойманного в тиски чрезмерной заботы. Да, Джон был красавцем номер один, а потому маменька кудахтала над ним без остановки. Она ненавидела меня, ревновала. Ведь я отбирала самое ценное, что у нее было, причем на глазах у почтенной публики. Опорочить меня, унизить, поймать на лжи, разоблачить – таков был план многих людей, кого не устраивали мой ум, красота и исключительная порядочность.
– Откуда взялась эта выскочка? – цедила сквозь зубы маменька Джона, пока мы танцевали. Она не могла понять и увидеть, что это Джона тянуло ко мне, а я вовсе не тянула грязные длинные щупальца к его богатству, которое было мне не нужно.
Но что делать, если все, кто меня окружал, не доживали и до ста лет, а если и доживали, то находились в таком состоянии, что не могли ничего вспомнить и осмысленно сказать, забывая ростки мудрости, которые жизнь с трудом посеяла в их головах. С грустью я наблюдала скудоумие и алчность, власть и тщеславие провинциального шотландского общества. Танцы, легкий алкоголь и бездонные голубые глаза, напротив, уносили далеко от реальности, давая маленький шанс стать вновь собой, той невинной девочкой, что усердно молилась о прибавлении веса.
Порой мне было тяжело сдерживать слезы. Я смотрела на Джона, и мне виделся мой первый сын. Воспоминания оживали так ярко и красочно, что обуздывать порывы материнской любви приходилось всеми силами души. Сильно хотелось обнять Джона, прижать к груди, погладить и тихим шепотом сказать на ухо: «Не бойся, мама рядом, ты не умрешь». Но Джон видел во мне женщину – красивую, прекрасную напарницу, которая может стать напарницей не только в танце, но и по жизни. Это читалось в его взгляде – он был мною пленен, хоть я не приложила к этому ни малейших усилий.
Признаюсь, маменька Джона была права в своей ревности. Я относилась к ее сыну, как к своему. Моя прусская голубая кровь размягчила ее сердце в конце концов, ведь опровергнуть мои слова нанятые сыщики так и не смогли. Умело врать заставило бессмертие. Принадлежность к ветви одного из древнейших европейских родов была неоспорима. Документы на имя Катарины фон Хаугвиц открыли двери во все дома. Да, подделка, но весьма качественная и добротная. У меня не было родственников, и на скромные деньги, оставшиеся от них, я путешествовала. Все детство провела в пансионе для благородных девиц, где и научилась искусству танца. Просто, не правда ли? Настолько просто, что в эту ложь легко поверить, даже сыщикам. Настоящая Катарина фон Хаугвиц пропала без вести еще ребенком, но числилась, как учащаяся пансиона. Документов о ее смерти выписано не было, а посему выдавать себя за нее я имела полное право. Да, пропала, заблудилась в лесу, и вот нашлась и снова среди людей – живу, танцую, смотрю на Джона… Должно быть, маменька так и не поверила мне до конца, но это ее право.
