– Фабрика должна стать их домом. Ведь многие, хоть и мастера, но ходят на работу как на каторгу, – говорил он. – Обеденный перерыв, девятичасовой рабочий день, билеты на ярмарки и велосипедный клуб… А уроки лаун-тенниса будут пользоваться повышенным спросом. Все захотят работать на такой фабрике! Ведь я же сам вышел из низов и понимаю, что нужно рабочим, как нельзя лучше. Послушайте меня, господин Кэмпбелл, не уподобляйтесь этим рабовладельцам, по-другому язык не поворачивается их назвать!
– Милый Петр, ваши предложения слишком радикальны… – выговаривая это, Джон старался улыбаться секретарю. – Я испытываю тревогу с того самого дня, как вы их озвучили. По наивности и непониманию, я был уверен, что стоит обсудить нововведения с местным обществом, но нас подняли на смех. Не удивлюсь, если на званый ужин никто не придет… – в голосе Джона я слышала раздражение и скрытую злобу.
Петр продолжал настаивать, что нельзя идти на поводу у общества. Все местные фабриканты вскоре будут копировать новую модель отношений между собственниками и рабочими, в особенности когда рабочие других фабрик начнут бунтовать.
– Петр, вы, к сожалению, не понимаете многих вещей, – помню, Джон бросил перо, схватил стул за подлокотники и, вставая, почти отшвырнул его назад. – Может быть, вам стоит открыть свою фабрику, чтобы реализовать утопические мечты социалистов?
Милый Джон! Как прекрасно я тебя понимала, как ясно я видела твою слабость, и боязнь радикальных перемен нисколько не осуждала. Рвения секретаря мне представлялись благородными, легкомысленными порывами, в которых он зашел слишком далеко, пытаясь использовать нас в своих альтруистичных целях. Мы приехали в Россию всего лишь делать деньги, а не вмешиваться в устоявшиеся отношения между владельцами фабрик и рабочими. Джон был прав, сумев показать характер и место Петра и его идей.
Мне было почти четыреста лет – сколько опыта, сколько впустую прожитых дней, несбывшихся надежд, обещаний, неудачных самоубийств и милых до боли мальчиков, влюблявшихся в меня с первого взгляда. Можно было еще очень долго влачить подобное существование, но всему этому не хватало решимости что– то действительно изменить и понимания смысла собственной жизни.
Я часто размышляла на эти темы и пыталась осмыслить их. Впоследствии, по мере осознания своего бессмертия, мои представления о своей роли в мире менялись, и я пришла к выводу, что не в праве вмешиваться в общественно-политические процессы, происходящие в той или иной стране. Единственное, что оставалось – давать советы, пытаясь оградить людей от неминуемой опасности, не более того. По сути смысл моей жизни сводился к выборочным советам людям, с которыми я была близка в той или иной степени.
Теперь, пролетая над землей в самолете, в начале XXI века, я сомневалась, что моя прежняя линия поведения была верна…
Мысль, что нельзя вмешиваться в жизнь стран, родилась из уверенности в том, что я не человек в том смысле, который остальные вкладывают в это понятие. Но я и не «нечистая сила», как долго думала, а что-то непонятное мне самой, этакое сверхъестественное создание. Меня одолевают страхи, пороки манят, то и дело возникает желание совершать неугодные обществу поступки… Я подвержена депрессиям и потакаю тайным желаниям, при всем том не могу умереть.
Хоть человеческое мне и не чуждо, от сути человеческой меня отделяет глубокая пропасть. Как бы я ни старалась приблизиться к людям, как бы ни хотела любить и быть любимой вечно, сладость дорогих объятий возможна лишь на короткое время. И если отдельным людям везет быть вместе даже пятьдесят лет, то мой путь любви всегда обрывался на самом важном и интересном месте. Расставания против своей воли на протяжении почти четырехсот лет научили любить поверхностно и отстраненно, будто и не я вовсе целую чьи-то губы, не я хожу под руку, не я танцую.
Место женщины в обществе того времени было настолько четко определенным и ограниченным, что применить свои таланты, мудрость и жизненный опыт не представлялось возможным. Я чувствовала себя запертой в клетке, глядя на ошибки своих и чужих мужчин. Не в силах им перечить по давно устоявшейся традиции, я молча стояла в стороне, разрываемая внутренними противоречиями. Дать совет или не дать? Скажу я что-нибудь, а мне в ответ «знай свое место», не скажу, так внутри буду противна себе самой…
Могла ли я что-то изменить? Бороться за права женщин, например, участвовать в собраниях, митингах? Наверное, да, но… Осмелься я хоть сделать что-то для людей, что произошло бы? Ведь я могла – ничто не было способно помешать мне, кроме меня самой. Если предположить, что я осмелилась бы возглавить движение за права женщин или создать более совершенное общество, то мне пришлось бы взять колоссальную ответственность без каких-либо последствий для себя. Иными словами, в случае не принятия моих идей правящими силами, смерть идущих за мной очевидна, в то время как я сама, допустив кучу ошибок, вышла бы сухой из воды. Умереть ради своих последователей я физически не смогла бы, да и жить вечно в темнице не вышло бы.
Однако все это сослагательное наклонение. Моя философско-политическая слепота начала двадцатого века не давала размышлять на подобные темы. Все, чем я довольствовалась, ограничивалось узким кругом общения, традициями и теми устоями, что я впитала, живя среди знати того времени. Да, порой хотелось большего для себя, но как этого большего достичь и нужно ли оно мне в условиях бессмертия, я не знала. Я вынуждена была бросать любимых людей, всякий раз меняя собственную жизнь, а решиться что-то изменить в обществе… У меня в этом не возникало потребности.
Поэтому мой основной принцип был таков: никто не должен знать и верить в то, что я бессмертна, а все остальное меня не касается.
После такого вывода возник вполне логичный вопрос, а в чем смысл жизни, если мое существование можно назвать «жизнью»? Быть может, смысл моего существования – помогать отдельным людям, по возможности наставлять их на путь истинный, но ни в коем случае не вмешиваясь во что-то глобальное и не принимать близко к сердцу любые потери? Жизненный опыт должен помочь мне определить свой жизненный путь – решить, что хорошо, а что плохо, что верно, а что нет. По сути, я руководствовалась пресловутой женской интуицией, как бы наивно и упрощенно это ни звучало.
Воспоминания вновь уносили меня в Россию начала двадцатого века… Петр предлагал пожертвовать нашим с Джоном добрым именем и связями с местными властями, дворянством и владельцами мануфактур ради улучшения условий труда для рабочих. Однако даже сам Петр слабо представлял все последствия такого шага. Благородные порывы выглядели глупо. Идти на подобные революционные шаги у Джона, конечно, не было желания. Что касается меня, то я со скукой взирала на потуги Петра и молча выходила из комнаты, когда разговор становился уж вовсе неприятным.
Тогда я видела свою роль в недопущении втягивания Джона в любые конфликты. А все из-за странной, ни на что не похожей любви, которая, меня ослепляла, несмотря на всю «мудрость» и опыт, что был за плечами.
– Джон, нам стоит сменить секретаря, – объявила я после еще одного тягостного дня. Кажется, милый муж не решался на радикальные меры, и я, будучи мудрой женой, высказывала свои идеи в исключительно в благоприятной для этого обстановке – мы лежали в постели, наслаждаясь французским вином после сладостного момента любви.
