Я смотрела ему в глаза и видела прожженное лицо повесы. Красив, спору нет, и, должно быть, приметил мои взгляды и знает, что я попалась на крючок… Мое тело тосковало по пылкой страсти, коей Джон не обладал. И здесь прямо передо мной стоял на коленях мужчина – опытный, злой, коллекционирующий свои победы над женщинами. Я видела его насквозь, и, должно быть, девушки из благородных семейств не раз оказывались очарованы им. Ну, что ж… Вызов брошен, возможно, стоит и попробовать. Одним грехом больше, одним меньше, вряд ли меня может что-то спасти… «Каков хитрец, даже Бога приплел, чтобы меня соблазнить. Знает наверняка, что дамы особенно набожны». Я всматривалась в его голубые лживые глаза и видела нетерпение, с которым он ожидал моего «да».
– Вы можете любить меня на расстоянии, я не в силах запретить вам это, – подобрав книгу с земли, я быстро встала. – Как вы узнали, что я русская?
Иван молчал, все еще стоя на коленях.
– Простите меня, – наконец вымолвил он и скрылся в тени деревьев.
За все время, что я знала Ивана, он так и не нарушил обещание – ни разу не спросил меня, почему я живу под иностранным именем. А знала я Ивана вплоть до 1918 года. Как бы я ни любила Джона материнской и сестринской любовью, как бы ни хотела не причинять ему боль, низменные инстинкты манили каждый день, сбивая с истинного пути. Усердные молитвы, бесчисленные попытки отогнать мысли чтением, вязанием, игрой на фортепиано, танцами, пустыми разговорами, играми в теннис – ничто не помогало забыть русского красавца. Соболев отчасти оказался прав – теннис очень подходил для дам высшего общества, страдающих от скуки. Так я познакомилась со своими подругами по «несчастью», коих в этой глубинке оказалось немало.
С течением времени Джон начал отдаляться от меня. Я хотела быть чаще рядом с ним, но путь в мужские кабинеты стал для меня совсем закрыт. «Фабрикой управляют мужчины», – не раз говаривал Джон, гладя меня по голове. Я чувствовала себя одинокой, брошенной и деградирующей в обществе любительниц поиграть в теннис. Стоило немалых трудов опуститься до их уровня и не выдавать себя. Дома Джон все чаще проводил совещания и все меньше уделял мне времени в постели. То он устал, то у него болит голова, то бессонница. Даже танцевать ему хотелось не так часто, как прежде. Проблемы на фабрике? Оставалось только догадываться. Однако по репликам мужа я понимала, что работа с Иваном ладится и он тот секретарь, за которого стоит держаться, в отличие от Петра. Поэтому я мучительно ждала развития событий. Иван был не из тех, кто отказывается от своих слов. Он будет добиваться меня и дальше.
– Иван молодец, иногда я даже завидую ему, – заметил как-то раз Джон, чем крайне удивил. Баронет завидует секретарю? – У него редкий дар быть полезным и нужным и угадывать настроение человека. Я вижу, что рабочие о нем хорошего мнения, несмотря на то что он с ними крайне строг, да и мы с ним тоже работаем комфортно. Все складывается не так и плохо, как казалось после увольнения Петра. Но меня печалит кое-что. У нас до сих пор нет детей, дорогая.
Я ждала этого вопроса и боялась. Зачем мне дети, если придется однажды покинуть семью? Хотя родить Джону ребенка и картинно умереть разве не выход? Обречь младенца на жизнь без матери – сколько таких я уже произвела на свет? Сколько раз они проклинали меня, чувствуя одиночество и злобу на окружающий мир, что смеялся над ними, выращенными без любви и отвергнутыми кормящей грудью? Чем дольше ребенок был со мной, тем тяжелее отрывать его от себя. Но что я могла сделать, связанная оковами внешней молодости… Я не решилась рассказать правду о себе ни одному своему ребенку. Никто никогда не должен узнать о моем бессмертии. Я едва сдержала слезы, когда Джон произнес слова о детях.
– Ты сильно хочешь детей?
– На мне заканчивается род. Если у меня не будет детей, он исчезнет. – Джон погрустнел.
– Ты не ответил на мой вопрос.
– Катарина, конечно, хочу, разве не ясно?! – Он раздраженно поднялся из кресла и с вызовом посмотрел в глаза. – Признайся – ты предохраняешься?
– Нет, я совсем не предохраняюсь, – я опустила глаза, чувствуя себя провинившимся ребенком. Я пила травы и не хотела детей.
– Значит, будем усердней молиться. Тяжело вдали от дома, к пастору бы сходить, – он опустился в кресло, подпер голову рукой и смотрел куда-то вдаль, думая о своей «тяжкой доле». Наконец, после долгого молчания, Джон присел рядом со мной, обнял, прильнул щекой к щеке и зашептал:
– Я люблю тебя, Катарина. Молись вместе со мной, и у нас будут дети. Будем молиться здесь, ведь ты тоже веришь? И наша вера сильна, а вместе мы ее еще усилим. Мы спасемся, дорогая!
У меня защемило сердце. Он спасется, а я нет. У него будет ребенок, а у меня нет. Он будет счастлив, а я нет. Не в силах сдержать слез, я расплакалась и уткнулась ему в грудь, как маленький ребенок в поисках защиты. Но меня некому было защитить. И от надвигавшейся смерти, и от очередного воскрешения, и от опустошения после трусливого побега. Отчего, пережив все это столько раз, я по-прежнему искала повторения страданий и так же плакала, предвидя свои мучения?..
Джон молился самозабвенно. Утром, днем, вечером. Возможно, его мама тоже сыграла немалую роль. Она писала ему много писем, Бог только знает, о чем. Я тоже молилась. За компанию. Хотелось сделать Джона счастливым, пусть и ценой своего в очередной раз разбитого сердца. Травы я больше не пила.
Наши любовные утехи никогда не отличались разнообразием или пылкостью, а теперь стали еще более прозаичны. Джон вошел в роль быка-осеменителя и занимался любовью технично, быстро и будто только ради зачатия. Радость ушла из движений. Через полгода усердных молитв Джон начал читать их непосредственно перед актом совокупления. И я не могла ему возразить – он бы не понял. Однажды Джон попросил прощения, что грусть разрушила нашу радость, уступив место напряжению и тревожному ожиданию. Но что поделать, как выбраться из пут горестных мыслей, он не знал.
Меж тем Иван продолжал бросать на меня недвусмысленные взгляды. Больше разговоров между нами не было, только пара фраз приветствий. Попытайся я сейчас сделать ему шаг навстречу, то почувствовала бы себя самой последней грешницей.
Время шло, а беременность не наступала. Уверенность в моем здоровье меня не покидала, а вот что там с фертильностью у Джона? Его нервозность передавалась мне, слугам и даже Ивану. Наш дом погрузился во мрак. Джон начал тихо плакать по ночам, а иногда плакал и днем, закрывшись в кабинете. Он не привык быть сильным, все доставалось всегда слишком легко.
Следующий шаг, что я сделала, был тогда наиболее очевидным. По рассказам в моем кружке лаун-тенниса, многие ходили к одной ведунье и знахарке. А почему бы не сходить и мне? Пришлось положиться на мнение скучающих дворянок.
Я принесла фотокарточку Джона, чтобы узнать, сможем ли мы иметь детей. Ведунья положила ее перед собой на стол, зажгла свечи, что-то пошептала, попросила меня положить свою руку рядом с карточкой мужа и разложила карты. Потом достала иголку с вдетой в нее ниткой, и… подвешенная иголка стала крутиться то по часовой, то против часовой стрелки будто сама! Затаив дыхание, я наблюдала за происходящим.
