– Начнем, – мне было уже все равно. Я плыла по течению, уносящему в пучину страстей, а затем засасывающему в водоворот одиночества.
Мы условились, что как только я высплюсь, то позвоню и приеду к Даниилу.
Глава 5
Я плохо спала. Все думала, как Даниил сумел так быстро понять суть своего дара и изменить свое отношение к жизни и людям. Человек-загадка. То, что мучило меня и продолжает мучить, прошло у него за каких-то жалких два месяца. Быть может, его метод спасет и меня?..
Квартира изменилась. На месте старого советского серванта стоял диван, аккурат рядом с окном, так что натурщицу, коей должна была выступить я, освещал бы естественный свет. Напротив стояли мольберт и небольшой стол, заваленный красками, карандашами, пастелью, сангиной и углем. Бросилось в глаза большое количество мастихинов. В углу прислонились к стене новые холсты и пачки бумаги. Все ждало моего появления. В квартире стало просторно, легче дышать, и было ли это обусловлено открытой форточкой или моим впечатлением от перемен, не представлялось возможным определить.
Кажется, Даниил не сомкнул глаз, а если и сомкнул, то не более чем на пару часов. Его возбуждение передалось и мне. Он не распылялся на пустую болтовню, а сразу приступил к делу, указав, куда сесть.
Какое-то время мы молчали. Будто я для него совсем чужой человек и не было той ночи в клубе, а он для меня всего лишь незнакомый художник. Вглядываясь в Даниила боковым зрением – мое лицо было повернуто к окну по замыслу художника, – я наблюдала мыслительный процесс творца – конечно, тут превалировала сосредоточенность на работе, полное посвящение ей себя, но было и еще что-то – обдумывание того, как со мной общаться, какие вопросы задать, как выбраться из ловушки неловкой паузы. Я могла бы сделать первый шаг, похвалив перестановку, или сказать что-то про вчерашний вечер, но не хотела перерыва – ждала, когда художник найдет в себе силы взять разговор в свои руки.
– Я вчера долго изучал твое лицо. Хотелось рисовать прямо в клубе. Это был бы очень необычный портрет. Темный, но лицо и тело высветили бы разноцветные блики. Там была бы сексуальность, немного алкоголя, дым и какие-то фигуры на заднем фоне. А ты была бы задумчива, будто сидишь одна в лесу. Сейчас мне сложно передать те эмоции, поэтому портрет будет другим.
– А каким другим?
– Поживем – увидим. Классика не самый мой любимый стиль. Тянет туда, где нет правил. Хочется показать на портрете связь времен, сделать что-то необычное. Расскажешь, каково это быть бессмертной? Что запомнилось за всю жизнь больше всего? С какими известными людьми ты общалась? Хочется спросить о многом. Ха, и всей жизни не хватит, чтобы расспросить тебя!
– Боюсь, хватит всего лишь дня, – грустно отозвалась я на его мальчишескую веселость. – Мы продолжаем играть в откровенность? Если да, то даже пары часов будет достаточно, чтобы узнать все о моей жизни. Как бы грустно или весело для тебя это ни звучало.
– Стоп, даже те, кому семьдесят или восемьдесят, могут долго рассказывать. Мне кажется, ты способна написать автобиографию потолще, чем «Война и мир». Неужели жизнь такая скучная и однообразная? Или ты спала лет триста, а потом вылезла из гроба?
– Нет, все гораздо прозаичней. И да, жизнь действительно не захватывающее приключение, а простая рутинная работа, как если бы штамповку чего-то можно было бы назвать жизнью, то она выглядела бы именно так. Бесконечная, бессмысленная, монотонная.
Приключения бывают только в книгах. Серость будней же сквозит из каждого дня, и я объясню почему. Можно выпивать, танцевать, как мы вчера, вкушать другие наслаждения, менять партнеров, но в один прекрасный момент и это становится рутиной. Даже самые яркие впечатления меркнут, когда ты испытываешь их каждый день. Представь, что ты регулярно танцуешь по ночам и каждую ночь у тебя новая девушка. Скоро ты узнаешь о девушках все, и новая дама не будет таковой казаться. Ты посмотришь на нее, а в голове прозвучат ее первые слова, и, о чудо, она повторит за твоими мыслями. Ну, а танец – должно быть, ты придумал его, поэтому так хорошо двигаешься, но теперь он не будет доставлять того наплыва эмоций, как раньше. И алкоголь, и кальянный дым, и сам звук музыки опротивит настолько, что тот клуб превратится в ад. Но если представить, что клуб равен жизни, от которой ты не можешь избавиться, то и сама жизнь станет адом. Вот каково быть бессмертной. – Мой голос был тихим, спокойным. Сидя повернутой к окну, я не могла видеть реакцию Даниила. Он молчал. Тишину нарушал звук то ли карандаша, то ли пастели, или это так скрипел мастихин. Рабочий процесс не прерывался.
– Я назову картину «Женщина в аду». И давно тебе кажется, что ты перешла девятый круг? – Он спросил как бы между делом, как будто я говорила банальные вещи, что сходила вчера в кино, а он интересовался, понравилось ли мне. Его тон и смутил, и насторожил. Так мог спрашивать человек, для которого мои слова не являлись открытием. Само собой разумеющаяся действительность, что жизнь – это ад, казалось, давно знакома ему, и он с ней смирился и стал подтрунивать, переборол, а теперь смотрел в прошлое с усмешкой.
– Давно. С тех самых пор, когда окончательно поняла, что не могу избавиться от своего дара. Думаю, тогда мне было лет сто, – ответила я со всей серьезностью.
– А вчера тоже был ад? Мне казалось, нам было хорошо вдвоем, и никакого ада в помине…
– Ты прав, вчера было хорошо. Но то, о чем я говорю, – поток. Иногда он замедляет свой ход, становится ровным, без порогов, однако его путь мне известен наперед. Полоса затишья сменится, и этого не избежать, а потом новая тихая заводь. Ведь ад – это не полчища чертей, не лава, льющаяся через край, это состояние постоянства круговорота событий, которые бессмысленны по своей природе и зачастую одинаковы. Вчера все и правда было особенным, потому что ты особенный, и других причин нет. Ни кафе, ни клуб, ни музыка, ни танцы – ничто из этого не достойно внимания. Я видела столько кафе, слышала столько музыки, танцевала
так много, что повторение всего этого вызывает грусть, порой со слезами на глазах.
– Извини, – работа вдруг остановилась. – Я хотел как лучше. Даже не предполагал, что тебе грустно, – по звуку, он положил свой инструмент, а я не могла отвести взгляда от серого неба в квадрате форточки. Еще чуть-чуть, и слезы хлынули бы из глаз. Хотелось плакать навзрыд, уткнуться в подушку, и чтобы кто-то погладил по спине. Как давно меня никто не гладил…
– Нет-нет, вчера все было замечательно! – спохватилась я. – Про грусть это я в общем, а вчера была частность. Давай теперь о тебе. Мне крайне интересно, как ты справился со своим даром? Как понял, что он действительно значит?
– Я пожил с родителями какое-то время, узнал их версию того, что увидел в их глазах. И уже потом понял смысл моего дара. Теперь смотреть в глаза совсем не страшно, когда видишь там хоть что-то. Позже я стал и у себя в глазах кое-что видеть. Могу сказать, что чувствую себя значительно лучше. Появились друзья, ты появилась. – То, о чем он говорил, уже не являло для него проблемы и могло быть опущено. Более того, Даниил как будто не считал подробности достойными внимания – было и прошло. То, что интересовало меня так сильно, для него не представляло уже ничего нового, а возможно, он просто не хотел говорить.
