— Не все меряется деньгами, — закусила губу Нина.
— Правда? — искренне удивился Квашнин. — А я, дурак, не знал. Выходит, не тем всю жизнь занимался. Надо было не деньги делать, а… — он задумался. — Бог дал мне тело, которое, скорее обуза, чем радость, но не поскупился на мозги. Он знал, что я правильно смогу распорядиться этим активом, и мое тело получит максимум комфорта. И уже не будет меня так обременять, и даже приносить порою радость. Радость, когда я вкусно ем, когда лежу в постели с хорошенькой женщиной… А какие у тебя радости, Нинон? — внезапно прервался он.
— Я Нина.
— Это сейчас ты Нина. Но имя тоже не твое. Нинон Ланкло была знаменитой куртизанкой. А Нина… Что такое Нина? Разве у Лермонтова, в «Маскараде». И чем закончилось? Ревнивый муж ее отравил. Нет, это не героиня.
— Я хочу дом, семью, детей… — Нина говорила то же, что и Боброву, но на этот раз не столь уверенно.
— Ага. Замуж, значит, хочешь. Что ж, это легко устроить. Тебе я, полагаю, без разницы, чьи это будут дети? Мужа или любовника? — Поскольку Нина молчала, Квашнин с удовлетворением кивнул: — Я думаю, мы договоримся. А вот и наше харчо. И шампанское. Охлажденное, надеюсь?
Официант озадаченно молчал.
— Это не совсем ресторан, — заступилась за него Нина. — У нас в Чацке тоже знают, что шампанское надо подавать в ведерке со льдом. Лобстеров, конечно, нет, но есть королевские креветки. А раков таких и в Москве нет.
— А ты давно была в Москве? — живо спросил Квашнин.
— Нет, то есть… — Нина запнулась. — Я там была, конечно, но я страшно занята, и…
— Чем? Конкурсами красоты?
— А что в этом плохого?
— Все когда-нибудь кончается, — пожал плечами Квашнин. — Сегодня тебе двадцать, и ты королева красоты. А завтра придет другая, моложе, красивее. Или у нее будет богатый спонсор. До сих пор тебе везло, ты брала призовые места без участия спонсора. Так и масштаб не тот. Ну, что такое мисс Чацк? Ты Москву возьми. А это можно устроить, — вкрадчиво сказал он. И вдруг накинулся на официанта, замершего с бутылкой в руке: — Парень, ты уснул? Чаевых не получишь.
Официант встрепенулся, рванул пробку, и пышная пена залила Нинино платье. Она вскочила.
— Растяпа, — презрительно сказал Квашнин.
— Я сейчас, — Нина кинулась в туалет.
Как только она ушла, Квашнин достал из кармана деньги и протянул официанту тысячу:
— Молодец.
— Стараюсь, Василий Дмитриевич. А для парней нет таких конкурсов красоты?
— Есть, но это не по моей части.
— Появится такое предложение — вы знаете, где меня найти, — не растерялся парень.
Квашнин посмотрел на него с интересом и расхохотался:
— Молодец, — повторил он, и встал. — Ну что, дубль два?
Нина стояла в одном нижнем белье и замывала в раковине платье, когда дверь в туалет открылась. Девушка не сразу подняла голову, занятая платьем, поэтому Квашнин хорошенько ее рассмотрел.
— Оно того стоит, — с удовлетворением кивнул он.
Нина вздрогнула и шарахнулась к кабинкам.
— Не бойся, не трону, — успокоил ее Квашнин. — Я уже понял, не в туалете тебя в первый раз надо трахнуть. Хотя мог бы и здесь. Сегодня все было бы иначе, ведь так?
Нина замерла, прижав платье к груди. Она уже поняла, что никто не войдет, кричи не кричи. И свидетелей потом не найдешь. Всем заплачено. Квашнин делал с ней все, что хотел. Короче, забавлялся. Ей было и стыдно, и, как ни странно, приятно. Поэтому она с вызовом опустила руки. Квашнин уставился на ее грудь с очаровательными родинками и тяжело задышал.
— Почти королева, — с удовлетворением сказал он. — Лоску не хатает, но это дело наживное. Время и место выберешь сама. И еще: кого бы ты хотела в мужья?
— Боброва, — решительно сказала Нина.
— И опять он, — пробормотал Квашнин, отступая в холл. Он увидел и услышал все, что хотел. Для этого и загнал Нину в дамский туалет. Девицы, когда их застанешь врасплох, гораздо сговорчивей.
«Бобров, Бобров… что он такое, этот Бобров?» — бормотал Квашнин, возвращаясь к себе в номер. Нину он оставил «на сладкое», когда с делами в Чацке будет покончено. А, впрочем, как пойдет.
…Этот же вечер Бобров провел в обществе Оси Гольдмана. Обсуждали, само собой, громкое убийство в Чацке. Ося задумчиво вертел в руках Уголовный Кодекс. Шахматы были забыты.
— Расскажи еще раз: как все было? — попросил Боброва Ося.
— А что рассказывать? — Бобров аж передернулся. — Когда вторым ключом открыли ячейку, она оказалась пуста.
— А первый ключ? Его что, не нашли?
— Должно быть, нет, если полиция потребовала наш ключ.
— Странно… Убийца, выходит, украл из квартиры своей жертвы ключ от пустой банковской ячейки? Зачем?
Бобров пожал плечами:
— Полиция считает, что это ограбление. Ха-ха, — нервно рассмеялся он. — И впрямь, ограбление. Только не деньги украли, а ключ. От пустой ячейки. Ха-ха…
Ося внимательно посмотрел на него и полез в карман:
— На-ка, Андрюша. Выпей таблеточку.
— Убери! — Бобров резко оттолкнул его руку, и таблетка покатилась по полу. Ее никто не стал поднимать. — Что за дрянь ты мне все время подсовываешь?
— Это не дрянь, а лекарство, — ласково сказал Гольдман. — Тебя вон, трясет. И волосы постоянно лапаешь. Не к добру это, Андрюша.
— Да, трясет! Потому что мне тяжело и гадко, Ося. Главное мне гадко оттого, что я, как и все, пресмыкаюсь перед Квашниным. Что я торчу в этом Чацке, который ненавижу, в этом чертовом банке, провались он, — в сердцах сказал Бобров. — Ося, я трус. Жалкий трус. Я каждый день себя спрашиваю: что ты делаешь? Кому ты приносишь пользу? А я ведь умный мужик. Я такие схемы могу проворачивать, — он осекся, потом горько сказал: — Опять-таки, криминальные схемы, которые обогащают людей, типа Квашнина. Что ты можешь после этого обо мне думать? Я понимаю, почему ты хочешь оглушить мое сознание наркотиками. Чтобы моя совесть спала. Чтобы я не мучился так.
— Андрюша, это смешно. С тех пор, как стоит мир, все вперед движется брюхом. Колесницу прогресса толкает голод. Не ты первый, не ты последний. Разве у тебя был выбор? Либо в Чацк, либо на улицу. Работы сейчас нет. С твоей репутацией ты бы устроился в Москве только дворником.
— И дворником бы не устроился, — горько сказал Бобров. — Там своя мафия. Все разбились на сообщества, если ты не примкнул к какому-нибудь клану, не попал в обойму, значит, ты одиночка, и ты обречен.
— Ну и о чем речь?
— О стыде, Гольдман, — резко сказал Бобров. — Ведь я даже не пытался возражать. Не потребовал свое. Утерся и уполз в Чацк. Я не боец. Не мужик.
