— Подарков ко дню рождения никогда не бывает много, — наставительно сказал Квашнин. — Лучше начать загодя.
— Как я понял, вы и в день Нининого рождения планируете быть рядом? В сентябре?
— Все зависит от Нины Григорьевны, — Квашнин посмотрел на нее.
Нина вспыхнула и схватила бокал:
— Давайте уже выпьем!
— За подарок! — подняла свой бокал и Шурочка.
— За щедрый подарок, — подчеркнула Анна Афанасьевна.
Бетси нехотя взяла свой бокал и посмотрела на Боброва. Он, к стыду своему, поднял рюмку, в которую Григорий Зиненко, как и себе, налил коньяка. Подразумевалось, что мужчины будут пить крепкое спиртное. Бобров знал, что его развезет. А Квашнину, чтобы он опьянел, надо много. Гораздо больше, чем всем остальным.
Первая рюмка не сняла напряжения, повисшего на веранде грозовой тучей. Мрачное лицо Боброва, осуждающий взгляд Бетси, и молния ее ехидной улыбки, обращенной к Нине, действовали на всех, кроме Квашнина угнетающе. Он один чувствовал себя в своей тарелке. Григорий Зиненко трясся от страха, Анна Афанасьевна ерзала на стуле. Боялась, что из-за упрямства Боброва и Лизиной неприязни ко всему происходящему сделка сорвется. Нина пока не знала, чью сторону принять. Молчание разрядил Квашнин, спросивший:
— Андрей, тебе не надоело в Чацке?
Эта фамильярность Боброва задела. Он уже видел себя на диванчике в кабинете, в огромном доме, где в одной из спален Квашнин развлекается с Ниной. А он, Бобров, сторожит, чтобы им никто не помешал. Как цепной пес, которому кинули сахарную косточку. В нем все словно взорвалось. И он с вызовом сказал:
— Нет, не надоело.
— Странно… А Карен говорил, ты ехать не хотел. Что же тебя здесь держит? Или кто? Ты не стесняйся, скажи. Мы все ждем.
— Мне нравится город. Люди нравятся. Все нравится.
— Может быть, не люди, а один человек? Точнее, одна девушка, — Квашнин посмотрел на Нину. — А тебе нравится в Чацке?
— Честно сказать, не очень, — ответила та. — Мне кажется, я его переросла.
— Мудро, — кивнул Квашнин. — Провинция подходит далеко не всем. Ты ведь, Андрей, коренной москвич. С прекрасным образованием. У всех случаются осечки.
— Осечки?! — взвился Бобров. — Я ограбил государство больше чем на миллиард!
— Андрей! — Анна Афанасьевна взялась рукой за сердце. — Что ты такое говоришь?! И в присутствии Василия Дмитриевича!
— А он в курсе. По-моему, все в курсе. Вся Москва.
— И где ж он, этот миллиард? — нервно сглотнул Григорий Зиненко.
— Не у меня уж точно, — мрачно сказал Бобров.
— И не надоело тебе, Андрей, что ложку все время проносят мимо рта? — прищурился Квашнин.
— Вопрос, что в ложке. Не все деньги одинаково полезны, — огрызнулся Бобров.
— Ты капризничаешь, Андрюша, — ласково сказала Анна Афанасьевна. — Потому что ты никогда не жил в бедности. У тебя нет детей, которых надо поднимать, нет мужа, который… — она осеклась, кинув испуганный взгляд на хозяина дома.
— Мама, что ты такое говоришь?! — вскинулась Бетси. — Андрей страдал, он… — она тоже резко замолчала.
— Страдания душевные не идут ни в какое сравнение с физическими, вы это хотели сказать, Елизавета Григорьевна? — Квашнин тяжело посмотрел на Бетси. — Перед вами сидит больной человек. У меня сахарный диабет, повышенное давление, огромный лишний вес. Вы по сравнению со мной не ходите, а летаете. Но я, по-вашему, не так несчастлив, как обожаемый Андрюша. Вы, верно, думаете, что я вообще не страдаю. Потому что у меня есть деньги? Много денег? Так что мешает вашему Андрюше заработать столько же и облегчить свои страдания?
— Это вопрос совести, — тихо сказала Бетси.
— В таком случает ваш Андрюша редчайший экземпляр. — Квашнин откинулся на спинку плетеного кресла и достал огромный носовой платок. Промокнув им лоб, он продолжил. — Впрочем, я знаю еще одного такого идеалиста. Умнейшего человека, который вбил себе в голову, что его ум обогащает и без того богатых мерзавцев. А народ оскотинивает. И который сам превратился в скотину…
— Не сметь! — Бобров вскочил. — Даже вы не смеете так говорить о Мартине!
— Да что ты о нем знаешь? — Квашнин тоже встал. Бобров оказался ему по плечо. — А ты приди к нему вечером домой. Поздно вечером. И если он тебе откроет… Впрочем, вы недалеко друг от друга ушли, — Василий Дмитриевич смерил Боброва презрительным взглядом. — Ты тоже предпочитаешь закрыться от реальности, уйти в мир иллюзий, лишь бы тебя не трогали. А дело кто будет делать?
— Ка-какое дело? — голос у Боброва сорвался. — Ограбление народа вы называете делом?!
— Это естественный отбор, — спокойно сказал Квашнин и сел.
— Нина, ты хорошо подумала? — Бобров посмотрел на свою бывшую невесту. — Ты подумала, на какие деньги собираешься покупать в Милане платья из последней коллекции? Летать на Мальдивы? Ходить в спа? Кто все это оплатит, ты подумала?
— Я, — спокойно сказал Квашнин.
— Тебе нельзя пить, Андрей, — поморщилась Нина. — Ты и в прошлый раз испортил мне праздник.
— Я пьян?! — возмутился Бобров. — Да, по-моему, это вы все в угаре. — Он посмотрела на Маку, которая смаковала неизвестно который по счету бутерброд с черной икрой. — Вы прожрете свою дочь и сестру.
— Андрей! — Нина вскочила. — Я сама решаю, что мне делать! Сама, ты понял?!
— Я все понял, — мрачно сказал Бобров. — Извините, я по вашим же словам перепил. Мне надо освежиться, — и он пошел на крыльцо.
— Не думал я, что сложится именно таким образом, — размеренно сказал Квашнин. — Но есть люди, которым одним своим присутствием свойственно испортить праздник.
— Да нет никакого праздника! Вы что, не понимаете?! — Бетси тоже вскочила, и, оттолкнув сестру, кинулась догонять Боброва.
— Василий Дмитриевич, может, салатику с крабами? — угодливо спросила Анна Афанасьевна. — Не обращайте вы внимания на этого психа. Неудачный был выбор. Не понимаю, почему он так нравится моим девочкам? — жалобно спросила она.
— А им нравятся страдальцы, — усмехнулся Квашнин. — Любовь в женщине рождается из жалости. А по расчету — это не любовь.
— А как же тяга слабого пола к сильным мужчинам? — вдруг подмигнул до сих пор не вмешивающийся в разговор Григорий Зиненко.
— Это не любовь, а основной инстинкт, — снизошел до ответа Квашнин. — Женщины хотят продолжить род и выбирают сильного самца. Но если говорить именно о человеческой любви, то ее корень — сострадание.
— Какой вы умный! — восхитилась Шурочка. — И как красиво говорите!
— Нина, нам надо обсудить один момент, — Квашнин встал и кивнул на дверь. — Идем.
Все, молча, проводили их взглядами.
