Наказанием, которое ждет каждого подсудимого, когда он обвинен вашим вердиктом, потерпевший сыт не будет, – ему лучше от этого не станет.
Но если преступный факт, совершенный известным лицом, вменяется ему в вину, – тогда для потерпевшего остается справедливое утешение: свое из рук недостойных взять назад, и рукам, которые не работали, охраняя чужое, сказать: отдайте нам и свое, чтобы видеть, как нехорошо потерять то, что имеешь; мы потеряли по чужой вине, пусть же отвечает тот, по чьей вине наше потеряно.
Я думаю, милостивые государи, что, как бы общество не относилось мягко к своим членам, оно должно помнить, что правосудие есть та же математика.
Ни один математик не скажет 3×3 = 9, но для моей подруги = 10, а 3×3 = 9 – для всех.
Также и факт преступного деяния остается преступным – все равно, сидят ли на скамье подсудимых люди, которых вы никогда не видали, или люди близкие, хотя бы даже братья, друзья.
Если вы пришли судить о факте, то вы его должны назвать белым, если он бел; если же факт не чист, то должны сказать, что он не чист, и пусть подсудимые знают, что им предстоит умываться и умываться…
Закончу я мою речь одним анекдотом из восточной жизни, – иногда не мешает оглянуться и на восток, у которого есть прекрасные изречения и прекрасные анекдоты.
Один турецкий рассказчик говорит, что в Турции был судья, которому пришлось судить деяния своего отца; он присудил отца к 90 ударам палкою и, смешивая слезы с чернилами, подписал вердикт.
Во время исполнения приговора, когда отец претерпевал удары, сын стоял тут же и плакал, а когда удары были прекращены, он первый бросился обнимать и целовать отца.
Подражайте в хорошем востоку: когда вы видите, что деяние преступно, скажите, что оно преступно, а затем, оставаясь людьми, сжимайте в своих объятиях людей, которые заслужили наказание по своей собственной вине…
* * *
Присяжные заседатели оправдали всех, кроме Левченко. Он признан виновным, но заслуживающим снисхождения, в присвоении и растрате как банковских денег. Суд приговорил его к 4 годам ссылки в Омскую губернию с лишением всех особенных прав и преимуществ.
Часть II
Речи Ф. Н. Плевако на политических процессах
Речь в защиту рабочих фабрики Коншинской мануфактуры
10–12 декабря 1897 г. было рассмотрено дело по обвинению рабочих Коншинской Мануфактуры в устройстве противозаконной стачки и участии в действиях публичного скопища, образовавшегося по экономическим побуждениям и проявившего разрушительную деятельность.
* * *
Как старший по возрасту между говорившими в защиту подсудимых товарищами, я осторожнее всех. Моя недлинная речь будет посвящена просьбе о снисходительном отношении к обвиняемым, если вы не разделите доводов, оспаривающих правильность законной оценки предполагаемых событий.
К этому прибавлю и просьбу, вызываемую особенными чертами этого дела.
Время, которое вы отдадите вниманию к моему слову, – это лучшее употребление его.
Когда на скамье сидят 40 человек, для которых сегодня поставлен роковой вопрос: быть ли и чувствовать себя завтра свободными, окруженными своими близкими, или утро встретит их картинами тюремной жизни, представлениями о безлюдных пустынях и, может быть, о зараженном миазмами воздухе отдаленных стран ссылки, – лишний потраченный час судейского времени – ваш долг, даже если бы слово мое оказалось излишним и несодержательным.
Пусть, если не суждено им избавиться от тяжелых кар, они уйдут с сознанием, что здесь их считают не за зараженный гурт, с которым расправляются средствами, рекомендуемыми ветеринарией и санитарами, а за людей, во имя которых здесь собрано это почтенное судилище, в защиту которых здесь велением закона допущено и слушается представительство защиты.
Особенный состав присутствия, установленный законом для данных дел, внушает мне смелую мысль воспользоваться благами, из того истекающими.
Простите, что хочу я внести не мир, а меч в сердце коллегии в минуту, когда она должна будет обсуждать дело. Я хочу говорить о тех условиях, которым должны быть верны представители сословий, когда начинается высказывание мнений по делу.
У вас, господа коронные судьи, масса опыта, – не к вам слово мое: не напоминать вам, а учиться у вас должны мы, младшие служители правосудия. Вы выработали для себя строго установленные приемы, точно колеи на широкой дороге, по которой гладко и ровно идет к цели судейское мышление.
Но законодатель ввел в состав ваш общественный элемент, конечно, не для подсчета голосов и внешнего декорума.
Вносится слово живой действительности, не исключенной в отвлеченный термин. Вносится непосредственность бытовых отношений, составляющих самую душу изучаемого дела. И вот я прошу носителей этого непосредственного миропонимания не выезжать колесами в соблазняющие своей прямолинейностью колеи судейского опыта, а всеми силами отстаивать житейское значение фактов дела.
Есть у настоящего дела громадный недочет, – люди жизни его понимают.
Совершено деяние беззаконное и нетерпимое, – преступником была толпа.
А судят не толпу, а несколько десятков лиц, замеченных в толпе.
Это тоже своего рода толпа, но уже другая, маленькая: ту образовали массовые инстинкты, эту – следователи, обвинители.
Заразительность толпы продолжает действовать. Помня, что проступки совершены толпой, мы и здесь мало говорим об отдельных лицах, а все сказуемые, наиболее хлестко вырисовывающие буйство и движения массы, – приписываем толпе, скопищу, а не отдельным лицам.
А судим отдельных лиц: толпа, как толпа, – ушла.
Подумайте над этим явлением.
Толпа – это фактически существующее юридическое лицо. Гражданские законы не дают ей никаких прав, но 14-й и 15-й томы делают ей честь, внося ее имя на свои страницы.
В первом – толпе советуется расходиться по приглашению городовых и чинно, держась правой стороны, чтобы не мешать друг другу, идти к своим домам (ст. 113, т. XIV Свода Законов).
Второй – грозит толпе карами закона.
Толпа – стихия, ничего общего не имеющая с отдельными лицами, в нее вошедшими.
Толпа – здание, лица – кирпичи. Из одних и тех же кирпичей созидается и храм богу и тюрьма – жилище отверженных. Пред первым вы склоняете колена, от второй бежите с ужасом.
Но разрушьте тюрьму, и кирпичи, оставшиеся целыми от разрушения, могут пойти на храмоздательство, не отражая отталкивающих черт их прошлого назначения…
Как ни тяжело, но с толпой мыслимо одно правосудие – воздействие силой, пока она не рассеется. С толпой говорят залпами и любезничают штыком и нагайкой: против стихии нет другого средства.
Толпа сама чудовище. Она не говорит и не плачет, а галдит и мычит. Она страшна, даже когда одушевлена добром. Она задавит, не останавливаясь, идет ли разрушать, или спешит встретить святыню народного почитания.
