Композитор не ест после полудня и по вечерам оккупирует фургон, сочиняя христианский мюзикл – Ким называет его «музыкой для молитвы и восхваления Господа». Мюзикл поставят в театре какого-то маленького городка. У нас возникает проблема: мы-то едим после полудня и по вечерам хотим ужинать, но вынуждены довольствоваться ближайшим к отелю рестораном. Останавливаемся мы, как правило, в отелях у пригородных торговых центров, таких как «Хэмптон Инн», «Говард Джонсон» или «Рамада Лимитед» (там проще всего найти парковку для нашего транспорта), и потому наши ужины что в Мэне, что в Мэриленде, что в Джорджии однообразны и тоскливы.
«Вся эта чертова страна – филиал “Руби Тьюздей”
[31]», – пишу я в письме друзьям (тема письма: «Все еще едем»). Меня начинает раздражать монотонный пейзаж одноэтажных пригородов. Я «в отчаянии», как выразилась бы мама. Мы в сельской глубинке Джорджии, и я хочу, чтобы она была похожа на сельскую глубинку Джорджии. Хочу пойти в местную закусочную, где официантка по имени Пэм назовет меня душечкой и поставит передо мной кусок свежего персикового пирога. Вместо этого я иду в «Руби Тьюздей» и ем «креветки по-луизиански». Креветки имеют вкус еды, разогретой в микроволновке, и я не понимаю, почему ем креветки по-луизиански в Джорджии, ведь я могу попробовать их, когда мы доберемся до чертовой Луизианы. Я хочу персиковый пирог. Сладкий чай. Официантку по имени Пэм.
В «Руби Тьюздей» крутят один и тот же саундтрек – рок-музыку, бесцветную, незапоминающуюся и оттого особенно раздражающую. Мне кажется, что эту музыку специально выбрали корпоративные шишки из «Руби Тьюздей», чтобы давить на психику посетителей и заставлять их заказывать больше блюд. А может, я слишком загоняюсь и преувеличиваю воздействие музыки на психику? Сидя за столиком с Харриет и Ким, я чертыхаюсь через слово.
– Я поехала в это чертово турне не для того, чтобы побывать во всех чертовых «Руби Тьюздей» США, – негодую я и протыкаю вилкой резиновую креветку.
– Хочешь мои ребрышки? – предлагает Харриет.
– Нет, я хочу увидеть Америку, – ворчу я.
– Так вот же она, – говорит Ким.
Нью-Йорк
1999 год
Вколов себе дозу гормонов (два укола дважды в день: маленький шприц – в бедро, большой шприц – в верхний боковой квадрант ягодицы), ты выбрасываешь использованные шприцы в бутылочку из-под апельсинового сока, чтобы уборщики не укололись, когда будут выносить мусорные мешки. Ариэль, соседка по комнате, косится на бутылку со шприцами и черно-голубые синяки, расцветающие на твоей коже, и взгляд ее полон тревоги и отвращения. Соседям-первокурсникам, вынужденным делить комнату в общежитии, и так приходится во многом друг к другу притираться, но Ариэль не повезло особенно: к ней подселили деревенщину из Аппалачии, которая в буквальном смысле спустилась с гор и не ведает ничегошеньки ни о жизни в городе, ни о хип-хопе, ни о западноевропейском литературном каноне. Гардероб этой странной особы состоит из строгих офисных костюмов, потому что до приезда в Нью-Йорк она именно так себе представляла повседневную одежду типичного ньюйоркца (видела в новостях репортажи о банкирах с Уолл-стрит). А еще ей нечем платить за обучение, и именно поэтому через пару недель после приезда в Нью-Йорк, увидев объявление в университетской газете («Помоги женщине стать матерью и заработай 5000 долларов!»), она стала донором яйцеклеток.
Ты не в курсе, сколько на самом деле денег у твоих родителей, и не до конца понимаешь, почему они тебе не помогли. Лишь через десять лет ты узнаешь, что случилось, потому что это попадет в заголовки: твои родители – любящие, щедрые, финансово ответственные – годами прилежно откладывали деньги на обучение троих своих детей, но, когда время пришло, обнаружили, что стоимость обучения в колледжах «Лиги плюща»
[32] выросла и накопленных средств едва хватит на пару семестров. В 1999 году СМИ не писали о кризисе платного образования, который коснулся как частных, так и государственных колледжей, и твои родители не знали, что с аналогичной проблемой вскоре столкнется весь средний класс, включая его верхушку.
Они умоляли тебя найти вариант подешевле, но ты твердо решила: или Колумбийский университет, или ничего. Студенческого гранта хватит на один семестр, а дальше ты возьмешь федеральный студенческий займ, добавишь родительских денег (которые покрыли бы все время обучения в государственном колледже) и останется лишь устроиться на работу и зарабатывать столько, чтобы платить восемь тысяч долларов за семестр и еще на что-то жить. Это тебе по силам, сказала ты, не сомневаясь, что в Нью-Йорке возможностей заработать будет предостаточно.
– Но почему именно Колумбийский университет, можешь объяснить? – спросил отец в апреле последнего школьного года, когда до внесения денег за обучение оставались считаные дни. – Пока Фернандо туда не поступил, никто слыхом ни слыхивал об этом месте. Кто еще из наших знакомых отдает такие бешеные суммы за образование детей? Кроме родителей Фернандо?
Вы с Фернандо встречались в старших классах. Его родители – нью-йоркские евреи, да еще смешанной расы – переехали в ваш город несколько лет назад по причинам, остающимся для всех загадкой; в аппалачском захолустье к небелым нехристианам никогда не относились тепло. Даже тебя, италоамериканку, здесь считали чужой, а твои черные волосы – явным признаком аутсайдера; учительница в рекомендательном письме назвала тебя «городской девушкой», хотя ты никогда не жила в городе с населением больше трех тысяч человек. Когда Фернандо праздновал бар-мицву
[33], в местном «Холлмарке»
[34] для такого случая не нашлось поздравительных открыток; по просьбе гостей магазин заказал одну коробку, и все подарили Фернандо одинаковые открытки. Однако по неведомой причине родители Фернандо выбрали именно твой город и тем самым изменили твою судьбу, повлияв на место твоего будущего проживания. Ведь это Фернандо познакомил тебя с Северо-Востоком США – регионом, который прежде существовал для тебя лишь в литературной плоскости и ассоциировался исключительно с поэтами-трансценденталистами XIX века из школьной программы по литературе одиннадцатого класса. «Пока нить твоей паутины не зацепится за что-то, о моя душа»
[35]. Во всех этих стихотворениях говорилось о холоде, смерти или о том, как кто-то умер, замерзнув в снегу. Произведения Готорна, Эмерсона, Торо, Уитмена, Дикинсон и Фроста словно вырубили из одной ледяной глыбы. Северо-Восток представал в твоем воображении краем пилигримов, коротавших долгие зимы в размышлениях о Боге. Они выискивали душу в паутине и философствовали на скучные темы, совсем не располагающие к спорам. Ты же предпочитала горячие луизианские ночи Роберта Пенна Уоррена, обжигающий, как свежеиспеченное печенье, Арканзас Майи Энджелоу, безумные болота Флориды Зоры Нил Хёрстон
[36].
