Полуграмотный бывший слесарь, а ныне член Политбюро Ворошилов драм Роллана не читал, но нрав Хозяина знал. И как Бухарин боялся «политически замоченного» Шляпникова и своих учеников, так и Ворошилов теперь боится Бухарина, тоже стремится — «вытолкать». Оттого и отвечает чудовищно грубо. Как Бухарин клеймил бывших друзей — так и он клеймит Бухарина. В лучших традициях времени он обещает бывшему другу «впредь держаться от него подальше, независимо от результатов следствия по его делу» и даже «считать негодяем».
Но страх так ужасен, что Бухарин… опять ему пишет (после «негодяя»): «Получил твое ужасное письмо. Мое письмо кончалось „обнимаю“, твое кончается „негодяем“. У каждого человека есть или, вернее, должна быть своя личная гордость. Но я хотел бы устранить одно политическое недоразумение. Я писал письмо личного характера (о чем теперь сожалею), в тяжком душевном состоянии, затравленный… Я сходил с ума от одной только мысли, что может случиться, что кто-то искренне поверит в мою виновность… Я в крайне нервном состоянии. Этим и было вызвано письмо. Между тем мне необходимо возможно спокойнее ждать конца следствия, которое, уверен, покажет мою полную непричастность к бандитам».
Охотники знают этот особый заячий визг — предсмертный, когда настигают собаки…
Но Хозяин решил: рано. В те дни готовится только второй акт — грандиозный процесс Пятакова, Радека и прочих. Выход Бухарина задуман в третьем действии триллера. Хозяину, конечно, ясно, почему так истерически боится Бухарин: вернувшись в СССР, в реальность, он уже понял, что натворил за границей. И теперь его мучил вопрос: знает ли «друг Коба» о его разговорах?
Сталин, конечно, знает. Но делает вид, что не знает. Вернувшись из Сочи, благородный Хозяин своей волей прекращает следствие, обрекая Бухарчика на самое страшное — ожидание неотвратимой тюрьмы, день за днем. Хозяин понимает: во время ожидания этот женственный интеллигент будет раздавлен.
10 сентября 1936 года в «Правде» было напечатано: «Следствием установлено, что нет данных для привлечения Бухарина и Рыкова к ответственности». Пусть все видят: Отелло до конца верил Яго.
А тем временем будто бы прекращенное следствие собирает все новые протоколы допросов, уличающие Бухарина и правых.
Бухарин — Сталину, 24 сентября 1936 года: «Я не просил о приеме до конца следствия, так как считал это политически неудобным. Но теперь всем существом прошу: не откажи… Допроси! Выверни всю шкуру! Но поставь такую точку над „и“, чтобы никто не смел меня лягать и отравлять жизнь, отправляя на Канатчикову дачу».
Бедный Бухарин в одну из бессонных ночей сочиняет даже «Поэму о Сталине» и шлет ее на суд самому герою… Но скромный герой попросил ее не печатать.
Уже в декабре на пленуме ЦК Ежов прямо обвиняет Бухарина в контрреволюционной деятельности. Но Хозяин до конца играет роль доверчивого мавра и заявляет: «Не следует торопиться с решениями. Следствие продолжать».
Жизнь Бухарина становится адом. На пленумах, в перерывах между заседаниями, устраиваются очные ставки Бухарина и Рыкова с привезенными из тюрем ленинскими соратниками, а ныне заключенными — Пятаковым, Радеком и прочими. В присутствии членов Политбюро его ближайший друг Радек и все остальные покорно обвиняют Бухарина в причастности к заговору. Он истерически опровергает их показания.
Но за ними следуют новые…
«Видеть его… было счастьем»
Перед самым Новым годом Сталин устроил для народа великий праздник: дал ему Конституцию, написанную бедным Бухариным.
«Под гром восторженных оваций в честь творца Конституции великого Сталина Чрезвычайный Восьмой съезд Советов единогласно постановил: „Принять за основу… проект Конституции“».
Из письма рабочего А. Сукова: «Трудно описать, что делалось в Кремлевском зале. Все поднялись с мест и долго приветствовали Вождя. Товарищ Сталин, стоя на трибуне, поднял руку, требуя тишины.
Он несколько раз приглашал нас садиться. Ничего не помогало. Мы запели „Интернационал“, потом снова продолжалась овация. Товарищ Сталин обернулся к президиуму, наверное требуя установить порядок, вынул часы и показал их нам, но мы не признавали времени».
Газеты завели новую рубрику — «Письма делегатов съезда».
Несколько забыв о Конституции, делегаты писали: «Незабываемые минуты пережил я, когда увидел светлое лицо любимейшего Вождя» (рабочий П. Калинин).
«Спешу поделиться с вами величайшей радостью: в Кремлевском дворце я увидела самого дорогого нам человека на Земле. Сидела как очарованная и не могла оторвать взгляда от лица товарища Сталина» (ткачиха Н. Ложечникова).
«Мне и Дусе сказали: завтра с вами будет беседовать товарищ Сталин. Не знаю, какое у меня было лицо, но Дуся вся вспыхнула, засветилась, глаза у нее буквально засияли» (ткачиха А. Карева).
И это не было тупой пропагандой. Увидеть его — земного бога — стало величайшим событием.
Писатель Корней Чуковский описывает его появление на съезде комсомола 22 апреля 1936 года: «Что сделалось с залом!.. Я оглянулся — у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные лица… Видеть его, просто видеть — для всех нас было счастьем… Каждый жест его воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства… Пастернак шептал мне все время восторженные слова… Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью» — так пишет (причем в дневнике!!!) один из умнейших, образованнейших людей России…
Сталин уже создал свой образ: царь и бог — Хозяин… Так что в 1937 году ему предстояло уничтожение отнюдь не ленинской партии, но святотатцев, жалких выродков, замысливших покуситься на бога.
Живя в оглушающем радиогазетном реве славословий Вождю и проклятий предателям, нервный Бухарчик сходил с ума… Накануне Нового года он получает новые удары и тотчас пишет «другу Кобе»: «15.12.36. Сегодня в „Правде“ появилась статья, что правые… „шли об руку с троцкистами, диверсантами, гестапо“».
Добрый Отелло реагирует: сердится и выговаривает редактору «Правды»: «Тов. Мехлису. Вопрос о бывших правых (Рыков, Бухарин) отложен до следующего пленума. Следовательно, надо прекратить ругань по адресу Бухарина (Рыкова). Не требуется большого ума, чтобы понять эту элементарную истину».
Но Мехлис ум имеет и знает «глубокий язык»: то, что пишет Вождь, и то, что хочет Вождь, — отнюдь не одно и то же.
Травля в «Правде» продолжалась.
Траурное платье
Заканчивался 1936 год.
Из дневника М. Сванидзе: «Крупное, что было: праздновали день рождения И. (21 декабря. — Э. Р.) Масса гостей, нарядно, шумно, танцевали под радио, разъехались к 7 утра».
«Встречали Новый год у И. Члены Политбюро с женами и мы — родня. Вяло, скучно. Я оделась слишком нарядно (черное длинное платье) и чувствовала себя не совсем хорошо… все было более скромно, чем 21-го, думала, будет наоборот».
