Ну, это будет когда-то, а пока я ее горячо благодарил. Слил столько горючего, сколько поместилось в канистру, и, пошарив в кузове, обнаружил еще одну — полную. Сомнений не осталось: какой-то зрячий бродяга вроде нас готовился к дальней дороге. Не вышло. Надеюсь, нам с парнем повезет больше.
После всех приключений той ночи мне едва хватило сил на то, чтобы протащить обе канистры по издевательски длинной спирали пандуса. Вслед за мальчишкой выбрался, наконец, под светлеющее небо, но прилив животной радости, к сожалению, не заменяет даже получасового сна. Доплелся до бокса, где стояла «ауди». Вымотался настолько, что конечности предательски дрожали. Тем не менее заставил себя залить бак. Вторую канистру пристроил в багажнике. На секунду задержался, обходя машину, — на капоте были выложены костяшки домино. Успел понять только, что каким-то хитрым способом; если игра, то мне не известная, но, судя по результату, вряд ли игра. Не подал виду, что меня поставил в тупик этот фокус. Плюнул на все, уселся на водительское место и отрубился, по привычке держа пушки в обеих руках.
8
За годы бродячей жизни у меня накопилось множество вопросов, на которые я не мог найти ответов. Часть из них касалась мира до кротовьей чумы, другая часть — меня лично. Но иногда мне казалось, что все они сводятся к одному — простому и в то же время неразрешимому: может ли крыса, пережившая потоп, быть как-то связана со своими подопытными собратьями, оставшимися в биологической лаборатории, когда эксперименты вышли из-под контроля?
Над некоторыми вопросами подолгу думаешь, когда лежишь без сна. Стараешься не травить душу, но куда денешься — всюду разбросана отрава. Если не получается сразу же забыться, то поневоле спрашиваешь у темноты: почему кроты победили в Слепой войне, ведь наших тогда было еще много? Или: кем были мои отец и мать? Или: где сейчас Санта?
Санта… Мое больное место. Далеко не единственное, но эта боль не притупляется с годами. Причем выбирает время, когда ее нечем заглушить и не на что отвлечься, Еще одна постоянно открытая дверь для бессонницы. Добро пожаловать, ночная пытка.
С ним связаны мои самые ранние воспоминания. Он всегда был рядом, а потом наступил черный день, когда он пропал бесследно. Насколько себя осознаю, я остался один лет в тринадцать. Неслабое испытание для такого молокососа; шансы практически нулевые. Но, как выяснилось, Санта успел научить меня всему необходимому для выживания. В том числе и грамоте, хотя насчет ее необходимости не уверен. Пока я был ребенком, мне часто казалось, что он и есть мой отец. Иногда он странно на меня смотрел. Однажды я спросил его об этом напрямую. Он усмехнулся и сказал не без горечи: «Я и рад бы, сынок, но не могу им быть». Я немного подрос и узнал: он действительно не мог — кроты оскопили его лет за десять до моего рождения. Он таскал с собой — вернее в себе — серебряный гвоздь, который вынимал, чтобы помочиться.
В те годы я читал запоем, причем все подряд — мог себе позволить такую роскошь, пока меня охранял Санта. Тогда мне казалось, что я сумею найти в книгах ответы на главные вопросы — надо только разыскать правильные книги. Сейчас я, конечно, ничего подобного не думаю. В любом, даже самом захудалом городке можно было разжиться бумажным барахлишком — якобы средоточием накопленной за века мудрости, а на самом деле, по моему нынешнему разумению, свидетельством глупости, ложных надежд и бессилия, зябко шелестевшим страничками на ветру перемен. Я поднимал, читал и выбрасывал. Ни разу не оставил, чтобы когда-нибудь перечитать. Книжки были одноразовыми, как потраченное на них время. Правда, кое-какую ценность они все же имели, поскольку шли на растопку.
Так вот, начитавшись книжек, посвященных истории, а также религии и таким образом напяливших на всех зрячих дурацкий колпак самообмана, я решил, что Санта мог приукрасить свое прошлое. Я заподозрил, что после Слепой войны он стал монахом и оскопил себя добровольно, разочаровавшись во всем роде людском. А потом разочаровался и в боге. Наверное, раньше его звали иначе; он взял себе новое имя, чтобы под конец вдоволь поиздеваться и над собой.
Во всяком случае, вопрос о моих предках до сих пор остается открытым. И еще: я надеюсь, Санта до сих пор жив, несмотря на то, что он должен быть уже глубоким стариком. Мне не хватает его и сейчас. Может, даже сильнее чем прежде. А если кроты убили его, то пусть Божье проклятие падет на их головы, как когда-то пало на наши.
Божье проклятие — и мои пули.
* * *
Он снился мне таким, каким я запомнил его в тот последний день. В седой спутанной бороде застряли крошки хлеба, испеченного им и съеденного на завтрак; толстые губы были перепачканы соусом; за ухом торчала сигарета. Глядя на его обвисшее брюхо, я частенько удивлялся, как такой массивный человек умудряется при желании двигаться бесшумно и грациозно, а когда надо, становится опасным и быстрым, как хищный зверь. Казалось, он продаст душу дьяволу за возможность хорошо пожрать, и он действительно никогда не упускал случая досыта набить утробу, но я был свидетелем и того, как он сносил жестокие лишения без единой претензии к судьбе. В спокойные минуты он надевал маску добродушного, недалекого и неряшливого толстяка. Любимое словечко у него было «кстати».
Он чистил оружие, разложив его на капоте нашей старой темно-синей «вольво». На нем были широкие засаленные брюки, разношенные сапоги, жилет со множеством карманов, надетый поверх майки с изображением слепой грудастой Фемиды — в одной руке она держала весы, в другой топор; возле ее ног помещалась плаха, а над головой реял картуш с надписью «Правосудие для всех». Было отличное ясное утро, и золотая оправа его узких очков отбрасывала яркие блики. Некоторое время я смотрел в синеву тамошнего неба, а потом поднес к глазам руку.
Мне снова мои тринадцать лет; ему снова его пятьдесят. «Привет», — говорю я, будто только что проснулся внутри другого сна. Санта кивает, не отрываясь от своего привычного занятия. Я вылезаю из машины, разминаю затекшие ноги. Отхожу за ближайшую скалу и сливаю воду.
Странность пейзажа и странность, носящаяся в здешнем воздухе, не смущает меня; я знаю, что это сон. Но для Санты это — единственная реальность, которая ему осталась. Он очень сосредоточен. От исправной работы оружия в нашем деле зависит очень многое.
Я подхожу к нему и кладу руку на плечо. Говорю:
— Расслабься. Сегодня не надо никуда идти, ладно?
Он поворачивает голову и внимательно смотрит на меня поверх очков. Отвечает:
— Парень, ты не понимаешь. Я должен.
— Мне ты точно ничего не должен. Себе — тоже.
Он ухмыляется. Зубов у него немного. Шрамы и морщины знакомы мне до мельчайших линий. Тем не менее это какой-то загадочный Санта. В моем собственном сне он затевает что-то такое, о чем я пока не догадываюсь. Хитро прищурившись, он спрашивает:
— Кстати, что сегодня за день?
— Тебе нужна дата? — Я лезу в карман за рукописным календарем, в котором мы зачеркиваем дни нашей жизни.
