11
Шесть часов спустя. Четыре сотни километров спустя.
Черная Миля никогда не кончится, если пропустишь нужный поворот. Я услышал это от подыхающего крота, который мучительно подбирал для меня нехорошие слова, а заодно и проклятие. У него оставалось мало времени, и проклятие получилось так себе. Откуда узнаешь, какой поворот нужный? И вообще, зачем твари говорят о том, что невозможно проверить? Надеюсь, это всего лишь сказочки для слепых детенышей, и цена им — несколько капель холодного пота с перепугу. Пот, которым я обливался, был горячим и липким, как сладкий чай. Я чувствовал себя свалкой радиоактивных отходов. От жара бросало в дрожь, звенело в ушах. Головная боль выдавливала глаза из орбит.
Понятное дело, это было наказание за весело проведенную ночь, и я принимал его как должное. Мальчишка, предоставленный самому себе, долго пялился в окно, потом принялся выкладывать на сиденье комбинации из костяшек домино. Я слышал их дробный перестук, когда машину встряхивало или кренило на повороте, — еще парочка злобных дятлов на мою бедную голову! Хитрая загогулина разваливалась, но он всякий раз упорно начинал заново. Ладно, как говорил Санта, чем бы дитя ни тешилось…
Только полчаса назад я вспомнил, что он с утра ничего не ел. Сам я на жратву даже смотреть не мог, зато воду, дождевую и речную, всасывал литрами. Притормозил и достал для него кусок вяленого мяса от бабушкиных щедрот. Мальчишка пожевал, затем сунул пальцы в рот и вытащил окровавленный зуб. Если молочный, то не поздновато ли для его возраста? А если коренной, то у парня проблемы посерьезнее. Что бы там ни было, он не выбросил зуб, а тщательно его вытер и спрятал в карман. Меня это не удивило; я повидал тех, кто таскал с собой куда более странные талисманы. Правда, все они были кротами. И талисманы им не помогли.
А потом мне стало не до парня, выпавших зубов, разложенных костяшек — да и вообще ни до чего. Так хреново я себя еще не чувствовал. Хотелось остановить машину, выбраться из удушливой тесноты, упасть в траву и сдохнуть. Но если бы я делал только то, что хотелось, — сдох бы уже давно.
Сознание и дорога вцепились друг в друга, катились навстречу, корчились в непрерывном болезненном столкновении — и это не позволяло мне сделаться третьим лишним. Я предпочитал думать, что неладное творится именно с проклятой дорогой, а не со мной. Чем дольше продолжалось наше взаимное поглощение, тем меньше я понимал, как опасна связь между мной и картинками, пробегающими по обе стороны. Между тем, повторяясь, они заманивали и меня в западню бесконечных повторений. Скудные мысли уже текли по кругу. Время незаметно замкнулось в петлю, наброшенную на мою шею. Начинало казаться, что насчет Черной Мили крот не ошибся и последние слова тварей действительно обладают силой проклятия. А если впускаешь в себя их темноту, значит, дела твои плохи.
* * *
Чем ближе к югу, тем сильнее палит солнце. Тачка раскалилась, несмотря на светлую масть, опущенные стекла и обдув набегающим потоком. И все же эта духовка на колесах удерживает меня в реальности; двигаясь со средней скоростью семьдесят километров в час, я ежесекундно ускользаю от преследующего меня тихого кошмара. Но нет четкости и ясности, я будто в дыму, насквозь пропитан гарью. Не могу осознать, что сжигает Черную Милю — солнце, пожар, война, — или в это самое мгновение она обугливается, поджариваясь в моем собственном безжалостном бреду.
Вдоль дороги торчат деревья из пепла. Птицы уносятся в небо искрами костра. На стоянках мотелей — одинаковых ловушек для двуногих зрячих крыс — я вижу одну и ту же белую «ауди», и это снова наводит на мысли о петле в пространстве и петле во времени, а затем — о пчелах в сиропе, плавящихся восковых фигурах и об инъекции чего-нибудь, гарантированно погружающего в сон без видений.
Городки, мимо которых мы проезжаем, почти неотличимы друг от друга; их так же легко разрушить, как карточные домики или головоломки из костяшек домино, которыми по-прежнему поглощен мальчишка. Возможно, его занятие — недавно открытый им, но вполне действенный способ удержать себя и Тень по эту сторону Зеркала. В дневном оловянном небе зияет большая пробоина на месте луны, окруженная множеством пулевых отверстий; последние, по крайней мере, складываются в созвездия знакомых очертаний.
И единственное утешение нахожу в том, что, судя по расположению черных звезд, я все еще на пути к океану.
* * *
Дорога ныряет во впадину, над которой двумя неравными выступами нависает полуразрушенный мост. Весь дальний склон усеян обломками рухнувшего с моста поезда. Несколько опрокинутых вагонов ржавеют на обочине вперемежку с разбитыми автомобилями.
Идеальное место для засады. Прежде ни за что бы туда не сунулся — однако благоразумие становится помехой на том отрезке пути, где выбора уже не остается; сама возможность выбирать представляется миной замедленного действия, угрожающей разнести рассудок в клочки. И я целиком подчиняюсь судьбе.
Машина ускоряется на спуске. Впереди, в тени моста, вижу черные пятна, смахивающие на ворон. По мере приближения они превращаются в стаю черных собак. Метров за триста до них я готов поклясться, что это кроты. Ведут себя странно, не реагируют на шум двигателя, не пытаются укрыться, хотя вокруг хватает укромных местечек.
Скользкой от пота рукой достаю ствол; пальцы кажутся чужими. Дорога просматривается вплоть до верхней точки подъема, и, если никто не засел на мосту, шанс проскочить очень даже есть.
Тень мостового пролета накрывает машину. Жду взрыва или стрельбы из вагонов, но все тихо. Понимаю, что взрыва не будет, когда проезжаю мимо неподвижно сидящих кротов. Многие из них неизлечимо больны. Посеребренные лепрой конечности привлекают внимание мальчишки, который на время бросает свое домино. Сходство с его прокаженной Тенью поразительное. Успеваю заметить разложенные на обочине всевозможные амулеты из перьев, зубов, костей; монеты, пуговицы, компакт-диски, осколки зеркал, ювелирные украшения — и много что еще. Для кротов не имеет значения, каковы предметы на вид; главное, каковы они на ощупь.
У меня нет предположений, на кого рассчитан этот придорожный базар. Хотя одно все же имеется — и оно порождает отвратительное предчувствие беды. Скорость падает. Асфальт течет под солнцем. Движок на пределе. У мальчишки в очередной раз рассыпаются костяшки. Плохой расклад, сынок. Что-то я заговорил как Санта, хоть и не вслух…
На середине подъема бросаю взгляд в зеркало заднего вида. Псы съеживаются и отращивают крылья; спустя полминуты из низины взмывает птичья стая и начинает кружить над разбитыми вагонами.
Переваливаем через вершину. Впереди длинный пологий спуск, затем равнина. Внезапно из-за горизонта надвигаются тучи, прячется солнце, сгущаются сумерки. Прохладный ветер — как глоток свободы. Становится легче дышать, но ненадолго. Пауза перед грозой непомерно затягивается. Мертвый мигающий голубой свет между деревьями — это, конечно, не молнии. Уже знакомый мне росчерк под приговором к пожизненному, а может, и посмертному заключению. Ртутные лампы вывески. Мотель «Дрозды». Приехали.
