Но, к моему сожалению, его речь сделалась совершенно бессвязной и в основном состояла из ругательств. Удаляясь вместе со старшей сестрой, я вспоминал подходящее для него слово. Наконец вспомнил — таксидермист. Да, в самый раз словечко — малопонятное и с оттенком дерьма. Оглянулся. Приплясывающая фигура толстяка постепенно погружалась в темноту. Рыча и брызгая слюной, он что-то доказывал тому месту в пространстве, где меня уже не было. А может, и самому себе.
15
Маршрут, которым мы влачились, откладывался у меня в памяти подобно липкому извилистому следу, оставленному улиткой. Дело осложнялось херовым самочувствием и темнотой, в которую были погружены переходы. Свет лампы отодвигал ее всего на несколько шагов, а дальше все тонуло в неопределенности. Как и положено ковчегу, тут были проблемы с электричеством. Не уверен, что сумел бы отыскать обратную дорогу без помощи сестры Гнусен. С другой стороны, я нисколько не скучал по «своей» камере.
По пути к трем разноцветным линиям на полу добавилась красная, но очень скоро увильнула в боковой коридор. Тот поворот был обозначен большой красной стрелкой и надписью «Блок D». Из чего я, парень грамотный, сделал вывод, что блоков в ковчеге, как минимум, четыре. Впрочем, не исключено, что их может оказаться всего два. Или их нет вообще, а надписи на стенах и бэджах — сплошная фикция. В последнем случае возникал вопрос: ради чего тогда разыгрывается дурацкий спектакль? Ведь не ради же того, чтобы посмеяться над бродягой-доходягой, хоть и зрячим, но ни черта не понимающим в здешней жизни…
И если продолжать доверять надписям, то мальчишка находился в тринадцатой палате блока А. Помещеньице выглядело мрачновато. Тут не было окон; в потолке зияла ничем не прикрытая дыра вентиляционного канала. Каждая из четырех стен, пол и даже внутренняя поверхность двери смахивали на матрасы, которые кто-то методично распарывал и потрошил, не имея для этого никакого другого инструмента, кроме ногтей и, возможно, зубов. Но результат впечатлял. Либо свихнувшийся взаперти бедняга проявил маниакальную настойчивость, либо в его распоряжении оказалась куча времени.
Мальчишка лежал на топчане, намертво прикрепленном к полу. Здесь и одному-то было тесновато, а для двоих жизнь взаперти наверняка сделалась бы адом. Спасало только то, что один из этих двоих, судя по всему, еще не приходил в себя, а у другого, вернее, другой был поистине ангельский нрав.
Когда Анна Гнусен открыла дверь палаты, я увидел полную молодую женщину, которая до нашего появления сидела в полной темноте. Честно говоря, на ее месте мне было бы не по себе, но я слишком долго болтался на свободе и под открытым небом. Поза этой телохранительницы — склоненная голова, руки на бедрах ладонями вверх — выражала смирение и готовность к преданному служению. Своим унылым лицом с выбритым лбом и рыхлым телом она напомнила мне добродетельных тёток со средневековых картин. В дохлой корове и то было больше сексуальности.
Сестра Амелия даже не прищурилась от света внесенной лампы, и я поначалу решил, что наконец-то попал на крота. Однако это оказалось не так. Мое появление не вызвало у Амелии ни малейшей реакции. Но зато, как только я протянул руку, чтобы пощупать пульс на шее у парня, она схватила меня за запястье. Движение было стремительным, точно бросок ядовитой змеи. Под внешностью сонной землеройки скрывалась та еще штучка.
Пару-тройку секунд я пытался выдернуть руку из ее цепких когтей. Безуспешно. Наконец сестра Анна поставила лампу на пол и принялась освобождать меня, отгибая каждый палец сестры Амелии по отдельности. Все происходило в молчании, из чего я заключил, что Амелия то ли глухая, то ли не понимает по-хорошему. Ее присутствие, несмотря на проявленную бдительность, почему-то не внушало мне спокойствия за судьбу мальчишки. Скорее наоборот.
У меня на руке появились нешуточные царапины и кровоподтеки; чертова сиделка едва не вскрыла мне вены своими ноготками. Еще немного, и я начну ненавидеть зрячих так же сильно, как тварей. У последних хотя бы имеется «оправдание» — темнота, в любом смысле. Я подумал, до чего же беззащитным, младенческим и почти неузнаваемым кажется лицо парня без Тени. Конечно, бесполезно интересоваться у сестер, куда подевались его «очки». Ответ очевиден: они там же, где и мои стволы. Важнее другое — сумеет ли тот, кто завладел наследством Матери Ночи, понять, что именно попало в руки, и воспользоваться этим.
Я больше не пытался дотронуться до мальчишки, только разглядывал, будто музейный экспонат. А что — такой барашек гораздо ценнее прочих. Например, меня. Его дыхание было слабым и неравномерным, глаза под восковыми веками глубоко запали, ну а бледным, как мертвец, он, наверное, останется всегда. Казалось, его кожа мгновенно обгорела бы на солнце, но за все время нашего пути он не обзавелся даже легким загаром.
Он держал что-то зажатым в кулаке, и я знал, что это. Кроме того, несколько черных костяшек лежало рядом с ним: по две — слева и справа на уровне груди, две — на уровне таза, по одной между ног и в изголовье. Я сильно сомневался, что парень мог разложить их самостоятельно, даже если ненадолго пришел в себя. Следовательно, этим занимался кто-то другой. Например, сестра Амелия. Ничего, хотя бы отдаленно похожего на медицинские инструменты или препараты, в палате не было.
— Это зачем? — спросил я, имея в виду костяшки и не очень рассчитывая получить внятный ответ.
Сестра Амелия впервые подняла на меня свои коровьи глаза.
— Так надо, — произнесла она медовым голосом, но с такой убежденностью, что не оставалось сомнений: ее рук дело.
— Кому надо?
На этот раз ответа я не дождался. И не имел физической возможности добиться его силой. Тут Амелия сделала нечто поразившее меня: с бесконечной нежностью погладила мальчишку по раненой ноге. Кстати, перевязан он был безупречно аккуратно.
Всем своим видом Анна Гнусен будто говорила: «Ну что, доволен? А теперь — в кроватку!» Во всяком случае, так мне казалось. Морды кротов не были столь красноречивы.
— Ты увидел, что хотел, брат? — спросила Анна Гнусен. — А теперь тебе нужно лечь, и поскорее.
Конечно же, от нее не ускользнуло, что у меня кровоточит рана на животе. Я еще не привык к тому, что рядом глазастые сестры, исполненные добрых побуждений и готовые бескорыстно помочь. А привыкать, наверное, следовало. И заодно понять, что иметь дело с обитателями ковчега будет гораздо труднее, чем с кротами-менялами.
* * *
— Нельзя ли мне устроиться где-нибудь поблизости?
По-моему, я задал вполне невинный вопрос, но удостоился очередного тяжелого взгляда Анны Гнусен. Мы только начали двигаться обратно по белой линии, закрыв дверь тринадцатой палаты и оставив сестру Амелию в темноте. Что касается парня, тут я пока был бессилен. Если выживет и очнется, вряд ли палата покажется ему хуже подвала, в котором его держала любящая бабушка. Лишь бы он не принял за бабушку дежурившую рядом толстуху.
Несколько секунд старшая сестра взирала на меня как на придурка, то ли забывшего свое место, то ли вообще его не имевшего. Наконец соизволила ответить:
