* * *
Пока что Лора в качестве водителя оправдывает мои ожидания. Возможно, в конце концов я паду жертвой паранойи, но большую часть пути стараюсь держать глаза закрытыми. Это нелегко — что-то бьется в мои веки, словно в запертые двери. Какое-то ублюдочное расшалившееся дитя, лишенное возможности напакостить по-крупному. И нельзя понять, снаружи оно или частично внутри. Впрочем, без разницы, пока за рулем другой человек. Отгородившись от демона резиновой дороги, я расплачиваюсь тем, что парюсь в раскаленной мгле в компании разомлевших голосов, которые лишь изредка донимают меня своими издевками или сожалениями.
Иногда Лора — должно быть, забывшись, а может, усмиряя своих демонов, — начинает напевать себе под нос детские песенки. Кажется, я когда-то их уже слышал; во всяком случае, слова всплывают в моей памяти чуть раньше, чем она их произносит. Узнаю куплет за куплетом, даже если слышу только неразборчивое бормотание. Слова возвращаются не сами по себе. Вместе с ними приблудились чьи-то прикосновения, отблески молний на стенах загадочного дома — все слишком большое, чтобы пролезть целиком в замочную скважину воспоминания. Я даже на секунду приоткрыл глаза, чтобы убедиться: рядом по-прежнему Лора, а не кто-нибудь другой. Например, не выбравшийся наружу Оборотень. Она покачивала бритой головой в такт нехитрой песенке. И я подумал, что Ной жестоко пошутил, подсунув мне живую игрушку, у которой однажды кончится завод, причем именно тогда, когда я уже не смогу без нее обойтись. «Поздравляю, малыш, — тотчас съязвил Засевший В Печенках. — Теперь ты все понимаешь про гребаную любовь».
Пока дитя не расшалилось, снова смыкаю веки. Песенка спета — чья именно? Жду следующую. Но Лора больше не поет. Как долго тянется молчание, не скажу, хоть убей. Время превратилось в аморфную массу, отслоившуюся от моих ощущений. Где-то рядом дважды прозвучало протяжное воронье «кар-р-р-р». Унесенное назад, оно еще бьется в вихревом потоке, волочится за нами, будто порванная лента, которой когда-то было обозначено место преступления.
Не открывая глаз, я знаю, что сгущаются сумерки. Они просачиваются внутрь меня. Тяжелеет кровь, приливает к конечностям. Прохлада на лице. Зов темноты…
«Брабус» проходит два плавных виража, затем Лора притормаживает. Надеюсь, это не означает, что очередной хитрый выверт Черной Мили отдалил нас от берега на сотню-другую километров. Просто остановка — конечная или промежуточная. Сидим молча. Я жду — сам не понимаю чего. Но понимать необязательно. Затаился. Нутром чую: пока держишь глаза закрытыми, кто-то подтасовывает карты. Откроешь их не вовремя — глаза, а не карты, — обнаружится недобор или перебор. Сдающий заберет все, что стоит на кону.
«Хватит валять дурака, — говорит Счастливчик. — Либо ты соскочишь с этой поганой Мили, либо нет. Никто не поможет, тебе решать».
Лора тихо присвистывает. Значит, появилось что-то новенькое. Детские песенки закончились, а вместе с ними закончились и невинные сны.
Пора просыпаться.
25
Открываю глаза.
Огромная панорама искусственной суши выглядит запредельно даже в сумерках — а может, как раз в сумерках вид обретает особое великолепие. С верхней точки спускающегося к морю серпантина пейзаж просматривается до отдаленного мыса на краю пляжа, который полумесяцем охватывает мерцающую лагуну. Отели застыли косыми парусами. Ясное дело, никакому ветру не сдвинуть с места насыпной полуостров, соединенный с берегом дамбой примерно километровой протяженности. Пустое четырехрядное шоссе — стрела, нацеленная в открытое море, — частично заметено песком.
Не совсем то место, о котором рассказывал или грезил Санта, — и уж точно не остров. С другой стороны, откуда мне знать, как выглядит то место? Сны обманчивы, явные желания — тем более. О своих тайных желаниях я только догадываюсь иногда — и это не доставляет мне удовольствия. Скорее наоборот. Некоторые тайны лучше не ворошить.
«Просто спроси себя, хотел бы ты остаться здесь надолго», — советует Счастливчик.
«Навсегда», — уточняет Святоша-аллилуйщик.
«Хотел бы ты здесь сдохнуть», — поправляет Засевший В Печенках.
Редкий случай, когда могу ответить заранее, не спускаясь по серпантину. Более того, крысиный инстинкт подсказывает, что там, внизу, ловушка. Но спуститься придется. У меня нет выбора — разве что повернуть обратно, сунуть голову в петлю Черной Мили и болтаться в ней, дрыгая ногами, на виселице одной и той же бредущей по кругу ночи.
Как верно заметил Счастливчик пару минут назад, либо соскочу с Мили, либо нет.
Поворачиваю голову.
Лора улыбается, как ребенок при виде новой игрушки. Поглаживает рулевое колесо. Запах крови неотвязно преследует меня. Что называется, нехорошие ассоциации. «Грязная сучка, — с удовольствием констатирует Святоша. — И это несмотря на истраченную воду. Скажи ей, чтобы при случае запаслась прокладками».
Не поддаюсь на провокацию. Говорю:
— Ты отлично справилась.
— Это не я.
Она вытягивает шею и выставляет подбородок, словно указывая на ту штуковину, которая привязана к радиаторной решетке. Я пока не дошел до того, чтобы вслух благодарить дохлую ворону, но возможно, у меня еще все впереди.
— Поехали.
Она включает фары, и полуостров тонет в отодвинувшейся тьме. По мере того как мы спускаемся, несимметричные силуэты отелей вырастают и надвигаются, заслоняя первые звезды. Кроме фар и звезд, нет других огней. Глухой рокот океана довлеет надо всем, даже над шумом ветра. К нему надо привыкнуть, а пока это постоянная помеха для слуха, от которой иначе не избавиться.
Взметая песок, «брабус» мчится по дамбе. С гребней волн срываются клочья пены и летят, как снег в метель. Я будто глаз в голове гигантской, упавшей на воду птицы; позади меня распростерты ее черные окаменевшие крылья. Чувство потери возникает внезапно и беспричинно; оно вопит о том, что я лишился чего-то чрезвычайно дорогого. Но чего именно? Неужели близость цели всегда означает разочарование? Убеждаю себя, что не я разочарован, а проклятые бесы внутри. Что же будет, если удастся навсегда покинуть страну слепых? Засевший В Печенках шепчет: «А ты как думал, братец? Крыса — животное сухопутное». Но это слабо помогает. Не утешает даже Крысяру.
Лора поглядывает по сторонам. Ной кормил ее другими снами. Может, для нее вся эта соленая враждебная стихия — нахлынувшие воды нового потопа, и она надеется отсидеться где-нибудь на сороковом этаже.
Лучи фар выхватывают из темноты две неподвижные фигуры, стоящие по другую сторону опущенного светоотражающего шлагбаума. Человек и пес. Крот и поводырь. Когда-то обычная неразлучная парочка, а теперь картинка из прошлого. Особенно редко встречается с тех пор, как кроты стали выкалывать глаза и собакам.
Видно, этот не поддался общему безумию. Но оттого, что на полуострове обнаружились живые, я испытываю лишь раздражение. Стоило пробираться сюда, рискуя задницей и рассудком, чтобы лишний раз убедиться: в конце концов все достанется тварям.
