Я перевела дух. Потом вытащила из-под невесомого одеяла руку и с опаской ощупала лицо, шею, плечи. Вроде все на месте. Сев в кровати, я с осторожностью сбросила ступни на пол, привычно постаравшись не наступать на трещинки между розовато-оранжевыми, цвета апельсиновой меренги, плитками пола.
Бомммм-бом-бом… Старинные ходики (или псевдо-старинные, кто их, богачей Мчахищся, разберет?) вскинулись на стене, дважды повторили свой трехдольный напев. Шесть утра, прах побери, шесть утра! Последний раз в такую рань я просыпалась для сдачи финального экзамена магистру Орлину. Хотя… дай-ка подумаю… Убийство леди Айрин на ледяном мосту тоже случилось спозаранку. Ладно. Будем считать, я жаворонок со стажем. Хоть какое-то в жизни достижение!
Я тихонько вышла в сад: босая, припухшая со сна, со встрепанными волосами и красочными фиолетовыми тенями на веках. Нет, я не поклонница вампирского макияжа. Спонсор-вдохновитель сей идеи — недосып.
Утро в Шолохе было до боли прекрасно… Я застыла на резном крыльце летнего домика Кад, не в силах вдохнуть: мешали то ли остатки межпространственного сна, то ли так некстати припершая к стенке ностальгия.
Сметанные облака аппетитными ложками сгущали высокий лазурный небосвод. В скрупулезно подстриженной траве с безбашенной смелостью тарахтели кузнечики. Блестящие, как самоцветы, стрекозы расчетливо вспарывали шелка утреннего воздуха, слоями поднимавшегося от земли: холодно, теплее, совсем тепло… Я глубоко вдохнула эту пьянящую шолоховскую быль.
Жизнь.
Привет, жизнь.
Как же я тебя люблю, дорогая моя, драгоценная моя, моя главная страсть и главная радость. Куда бы ни мчались безумные кони фатума, как бы далеко ни было настоящее от моих детских мечтаний, знай, жизнь, — ты прекрасна. Каждым вздохом своим я славлю тебя, каждой секундой бытия. И неважно, кто я, что я, чего сделала, а чего — увы, но — нет. Неважно, любит ли меня хоть кто-нибудь, я люблю — тебя, моя жизнь, тебя, мой Шолох, и значит, все это уже не зря.
Где-то там красивый, золотой, как старинная монета, Лиссай спит под палящими лучами такого знакомого, а все же чужого солнца. Завтра вечером его вернут домой. А значит… это значит, что… Ох!
Я аж подпрыгнула, когда у меня в голове с ясной отчетливостью нарисовался слегка безумный, слегка самонадеянный, но все же план — план, который мог дать сто очков вперед выскочке Андрис с ее дурацкими тролльими игрищами.
От избытка чувств я послала воздушный поцелуй садовнице, копавшейся в зарослях шиповника неподалеку, и вприпрыжку бросилась обратно в спальню.
****
— Кад, Кад, просыпайся! — расталкивала подругу я, с ногами забравшись на кровать и пытаясь отобрать у нее подушку. Свою подушку, чтоб вы понимали.
Стоило мне покинуть наше широченное ложе в поисках гармонии после ночного приключения, Кадия заграбастала мою сатиновую думочку и нежно сжала ее в объятиях, что-то бормоча и посапывая. На мои толчки — весьма интеллигентные, надо признать, — она не реагировала. Ситуацию спасла ночнушка из Рамблы, которая стремительно бросилась на лицо подруги и сжала той нос и глаза, будто припадочная профессиональная лобызательница, чьи губы вдобавок смазаны быстродействующим клеем.
— Хей! — не успела я испугаться, как подруга уже очнулась. Рывком сорвав с лица серебристую тряпку, Мчащаяся расхохоталась:
— Ой, не могу! Эту штуку можно использовать как будильник! Ну чего, чего тебе надобно, неугомонная? — ласково обратилась она уже к рубашке. Та замерцала, смущаясь.
— Слушай, Кад, а хочешь, я тебе ее подарю? — внезапно предложила я. Обе, стражница и ночнушка, повернулись ко мне в счастливом изумлении. Я усмехнулась: — Бери!
— Точно-о-о-о? — глаза Кадии возбужденно полыхнули голубым. Чешуйчатая рубашечка метнулась на шею подруги, обмотавшись вокруг нее, как диковинный шарфик.
— Точно. Вы идеальная пара, а вот у нас явно не сложилось, — фыркнула я.
Подруга возликовала. Рубашка слету напрыгнула на нее, наползла через голову прямо поверх нормальной, неживой комбинации — черной, шелковой, жуткой красивой, сшитой на заказ. Я, невероятно довольная, отправилась умываться.
Как же здорово дарить! Просто брать — и дарить. Вы возмутитесь: велика наука — дарить то, что тебе самому не нужно. А все-таки — неважно. Дать человеку то, от чего сердце его радостно подскочит — это величайшее наслаждение. Чувствуешь себя таким свободным, таким отрешенным, таким добрым… А кем себя чувствуешь, тем и становишься. Закон дурацкий, наивный, но действующий. Прах побери, на 100 % действующий.
Когда я вернулась в спальню, Кад уже сидела за письменным столом, одну за другой выводя лиловые ташени. Ночнушка переливалась на ней всеми цветами апрельского лососевого нереста, и будто поприветствовала меня, на мгновение блеснув иссиня-зеленым.
— Кому пишешь? — полюбопытствовала я, перед зеркалом прилаживая свой дурацкий псевдо-нос.
— Коллегам. День цветов — слишком крупный праздник для того, чтобы мы в Чрезвычайном Департаменте могли чувствовать себя в своей тарелке. Так и ждешь западла от расслабленной публики. Справа, слева, спереди — везде чудится опасность. Готовлюсь к бою и обороне, короче, — со вздохом пояснила Кадия и костяшками пальцем почесала свой хорошенькимй вздернутый носик, густо намазанный кремом от солнца. Ты ж моя предусмотрительная Кад!
Я призадумалась:
— То есть, считай, праздников у тебя больше нет? Чем больше отдыхающих, тем большая нагрузка на ваши плечи?
— Именно. В обычные дни за порядком присматривает куча госслужащих. По праздникам — только мы, — она цокнула языком и начала собирать вещи в поясную сумку.
— А где будет твой пост? — полюбопытствовала я.
— Возле Башни магов.
— Ооо. Серьезно. А во Дворце во время праздников тоже чрезвычайники дежурят?
— Конечно. На каждом этаже.
Мое сердце громко заколотилось. Я подошла к Кадии, присела на резной подлокотник кресла, в котором подружка уютно свернулась, обложенная душистыми письмами, перьевыми ручками и пушистыми склянками духов, и беззаботно спросила:
— А ты можешь поменяться с тем, кто дежурит у покоев Его Величества Сайнора?
Кад посмотрела на меня, как на идиотку.
****
Шолоховский День Цветов!
Что может быть прекраснее? Мой День рождения чуть-чуть не дотянул до этого фестиваля, о чем я бесконечно, беспредельно, бездумно жалела в детстве — и чему так радуюсь сейчас. Потому что День Цветов — он для всех. А День рождения — только для меня. С годами все больше ценишь эксклюзивность.
Но День Цветов, как ни крути, всегда так свеж, прохладен и впечатляющ, будто в первый день бытия. Горожане щеголяют изысканными полумасками и крупными цветочными венками в волосах, Верховный маг проезжает в жемчужной карете по улицам, раздаривая благословения с щедрой подачи налогоплательщиков; гирлянды из крупных, с детскую голову, пионов украшают переулки. Ярмарки гремят на площадях, рыцарские турниры дребезжат подле трактиров, музыканты взрывают легкие, стремясь отдать зрителям как можно больше магических переливов кларнета, басов фагота, взвизгов капиндеры… Иноземцы наполняют Шолох, как модные аметистовые амулеты — шкатулки стличных фифочек, и никто уж не разберет, где свой, где чужак. Смотрящие не бдят, Ловчие не ищут, все, все, кроме унылой горстки стражников-чрезвычайников, праздно шатаются по городу, разукрашенному так сочно, что веришь, что именно здесь начинается радуга.
