— Это по какому поводу? — я не поверила своим ушам.
— Просил, чтобы я напомнила ему кое-что из придворного этикета, — подруга аппетитно, ни разу не грациозно, захрустела ржаными крекерами.
Вообще-то Дахху покупает их для Снежка, но я не стала говорить об этом Кадии. Ничего-ничего. Считай, получила по заслугам: мокрые следы на полу выглядели ужасно. Я обмотала ретивый веник тряпкой, выуженной из-под раковины (дабы его усилия были не столь бесплодны), и села напротив Кад, подперев щеку кулаком:
— Но зачем?
Кадия беззаботно пожала плечами:
— Думаю, он идет на прием, так как потом мы пошли покупать ему вечерний костюм.
— И куда? — нахмурилась я.
— В Сапфировый переулок. Там, конечно, в основном ателье, но Полынь напрочь отказался ждать, пока сошьют, — уже к вечеру надо приодеться. Так что пришлось довольствоваться магазинами готового платья.
— Да нет, куда он идет? На какой прием?
Кадия вдруг почувствовала неладное. Распрямила смятую упаковку крекеров, прочитала состав на задней стороне и, скривившись, отбросила их в дальний угол стола. Потом повернулась ко мне:
— Не знаю. А что?
— Да просто… — протянула я озадаченно.
Как-то странно, что в последний вечер перед санацией куратор не колдует до одурения, не напивается с горя и не ищет возможный выход. А вместо того идет за покупками под ручку с моей блондинистой бестией. Нет, он всегда был шмоточником — чего только стоят эти вечные реверансы по поводу собственной хламиды: как бы не запачкать, как бы не помять, и неважно, что ты в эпицентре магической битвы! Но… Вечерний костюм? Этикет? Прием?
В дверь снова постучали.
Мои брови взметнулись вверх. Да елы-палы, с каких пор пещера Дахху столь популярна? Скоро придется переписывать входную табличку: превращать «убежище поэта» в «притон всех желающих».
Ворча, я прошаркала ко входу в слишком больших для меня тапочках Смеющегося. Они жуть какие уютные, овечьи, на войлочной основе, но только больше, чем надо, размеров эдак на пять. Поэтому я чувствую себя в них превосходно, но вот звучу не очень. Кто-то говорит, звуковой эффект равносилен мощи ногтя по стеклу. Это вряд ли, конечно, но вот Снежок традиционно уползает под тумбу, едва я надеваю эти тапки.
— Здравствуйте! — расплылся в улыбке молоденький курьер за дверью. Серая мантия, широкополая шляпа, унылый ослик с пухлыми седельными сумками. Грустные глаза животинки зажглись алчным огнем, когда ослик узрел нежно-сиреневый вьюн, оплетающий крылечко Дахху.
Мда… Кажется, все и каждый сегодня намерились принести разрушения в этот мирный, милый дом.
— И вам добрый вечер, — опешила я.
— Примите-распишитесь! — юноша бодро подсунул мне какой-то документ. Я его уверенно отпихнула:
— Вообще-то, я не владелица дома.
— Да-а-а-а? — всерьез опечалился малец. Тут я наконец-то углядела у него на груди фирменную нашивку: острые готические буквы, складывающиеся в название «Вострушка». Ага, значит, паренек газетчик. Свежий номер принес, что ли? Ну, тогда не беда. Я смилостивилась:
— Но подписать могу.
— А за Дахху из Дома Смеющихся, — газетчик сверился с документами, одновременно оттягивая ослика от вьюна, неумолимо гибнущего во чреве зверюги. — Подпишитесь?
— Да.
Через минуту я уже вернулась на кухню с плотно упакованной посылкой. Кадия любопытно вытянула голову. Из плотных чешуй доспеха ее нежная тонкая шея торчала, словно у индюшки. Очень, очень красивой индюшки.
— Это что? — заинтересовалась стражница. Она уже успела надыбать откуда-то пачку миниатюрных круассанов и теперь закидывала их поштучно в рот, как семечки. Во дает, а.
— Газеты, — я шлепнула посылку на стол.
— С каких это пор газеты упаковывают в коричную бумагу тетрадного формата? — искренне поразилась Кад.
— Эээ… не знаю, — протянула я.
Я действительно не знала. За всю свою жизнь я ни разу ни на что не подписалась — в медийном смысле. Я вообще не любила газеты, журналы и прочие типографские радости и новости. Если вселенной надо сообщить мне какую-то весть — чай, она найдет способ. Если мне надо развлечься — лучше книжку почитаю. Поэтому прах его знает, как там подписчикам приносят их ежевечерние экземпляры…
Кадия уже деловито разрывала оберточную бумагу. Вот беспардонная деваха! Несколько булочных крошек упали на изъятые из упаковки документы. Не успела я возмутиться, как стражница издала почти предсмертный хрип:
— Дахху — новый владелец «Вострушки»?!
— Извините?! — подавилась я, что уже само по себе подвиг, учитывая, что во рту у меня было пусто.
— Это дарственная! Здесь написано… — подруга обалдело шарила глазами по бумагам, и челюсть ее опускалась все ниже и ниже. — ГРЁК ТВОЮ НАЛЕВО, ДРЫГНУТЫЙ ТЫ ХОВЕР, ЧТО?!
Я так и не узнала «что», к моему величайшему сожалению.
Потому что многострадальная входная дверь в пещеру (царапины на оной передают привет когтям Снежка) вновь стала объектом навязчивого внимания посетителей. В этот раз они хотя бы не стучались, вынуждая меня почем зря подыматься со стула. Что, впрочем, сложно назвать плюсом, учитывая, что дверь открылась и…
…И на пороге очутился, собственной персоной, Анте Давьер — шолоховский маньяк и неудавшийся возлюбленный Кад.
Я вскочила и сплела пальцы в старое доброе проклятье Хорна (из классической магии) до того, как успела сообразить, что оно мне уже неподвластно.
Унни была тут как тут.
Впрочем, энергия бытия не считалась бы всеми и всюду самодовольной эгоисткой, если бы привычно не переиначила мое начинание. Что я готова ей простить, готова простить на 100 %, авансом, на долгие годы вперед — лишь бы она и дальше текла во мне, струилась прохладной мощью бесконечности, раскрывалась пестрым клекотом довольного мироздания…
Унни обратила классическое проклятье в трехфазную силовую волну. Кажется, ей очень нравилась геометрия, моей милой унни — иначе как объяснить, что волна приняла очертания как минимум дюжины звездчатых многоугольников? Вперед летели красные звезды, размером с гномий кулак. Дальше — фиолетовые, эдакие хриспразы-переростки. Завершала проклятье блестящая звезда полметра в диаметре, поглощающая свет не хуже пресловутых черных дыр в космосе, которыми нас так пугают маги-теоретики в этом году…
По-хорошему, тут бы Давьеру и откинуть ласты.
Но мне навстречу прыгнуло другое заклятье.
Пронзительно-голубая, цвета высокого апрельского неба, сфера росчерком пера выстроилась слева направо по прихожей Дахху. Спокойная, глубокая, благородная и неуместная синева полыхнула защитной чешуей — от обувной тумбочки и до вешалки.
Я швырнула еще заклинание, дурея, смелея от собственной силы, ненавидя, всей душой, Давьера. И продолжала, продолжала рисовать по воздуху нисходящие и восходящие спирали правой ладонью, левой, одновременно, выделывая магические кренделя, сильно напоминающие разминку пианиста: большой палец быстро касается указательного, среднего, безымянного, мизинца — и наоборот. Я кидала проклятья, не давая противнику передыха.
