Глаза материализовавшегося Полыни полыхали возмущением, голос полнился разочарованием. Звенящие колокольчики в прическе только нагоняли драмы.
— Так, Полынь, расслабься и пусти меня в палату, срочно! — я сорвала с плеча руку куратора. — Видишь этих добрых молодцев на полу? У нас не увеселительная прогулка!
— А что тогда? — сузил глаза Полынь.
Он мне, конечно, поверил, чай, не дурак, но теперь просто любопытничал.
— Потом объясню, защиту убери! — взмолилась я.
— Ладно, — кивнул куратор и сложил руки лодочкой, готовясь к заклинанию.
Но уже мгновение спустя раздался жуткий треск — и Полынь, как подкошенный, рухнул на пол.
— Дахху! Ты с ума сошел?! — я задохнулась от неожиданности, увидев над бессознательным куратором своего друга, отчаянно сжимающего в руках занесенную цветочную кадку.
Кадка это только что со всей мощью глиняных изделий заехала Ловчему по голове, что и стало причиной бесславного падения Полыни.
— Охранные чары очень долго снимать, а у нас люди умирают… Но если колдун без сознания — сами распадаются, — извиняющеся пробормотал лекарь и, поправив шапку для смелости, решительно шагнул к белой двери в палату.
На ней как раз проявилась тонкая багряная паутина — и тотчас бесшумно растворилась. Дахху зашел в палату.
— Растет парень, — одобрительно хмыкнул Анте Давьер и, небрежно переступив тело Полыни, двинулся туда же.
Я в некотором смятении проследовала за ними.
У нас действительно умирают люди…
Извиняй, куратор!
ГЛАВА 25. За хорошую работу
Лиссай сидел на длинной узкой койке, заправленной так туго, что на простынях не было видно ни единой морщинки. Будто взяли живое, веселое лицо кровати и растянули на пяльцах. Так иные фанатики растягивают в альбомах свежепойманных бабочек. Подобное старание меня всегда до странности угнетало.
Дахху вошел в палату героически, широким шагом, с задранным подбородком и кончиком шарфа, лихо подпрыгивающим за спиной. Но стоило другу столкнуться с непонимающим взглядом принца, как он мгновенно замер. Смущенно и растерянно, как на невидимую стену наткнулся.
Анте Давьер оказался понаглее. Сколько ни метал в него Лиссай натренированных аристократичных взглядов, маньяк лишь упрямо прошагал к дальнему углу палаты и твердо уселся на единственный во всей комнате стул.
Я же ввалилась с привычно перекошенным паникой лицом. Да еще и украдкой обернулась: как там Полынь, не дрыгается?
Не дрыгался.
Мое появление мгновенно успокоило Лиса, начавшего было закипать и покрываться странными красными пятнами, внутри каждого из которых жались друг к дружке смятение (кто это люди?) и презрение (как они посмели?).
— Тинави! — звонко воскликнул Лиссай, заприметив меня в конце нашей дикой делегации. — К-как я рад вас видеть! Нак-конец-то вы пришли меня навестить! — принц, как и вчера вечером, стоял возле мольберта, экипированного холстом, красками и кистями. Чело его омрачалось одной-единственной горизонтальной складкой. Глаза, зеленые, как лес, горели вдохновением. Он уже куда более милостиво скользнул взглядом по Дахху и Давьеру: — Та-к-к то ваши друзья? В так-ком случае пусть присаживаются. Кк-как ваше настроение, самочувствие? Я очень ск-кучал!
На сердце у меня потеплело.
Как и прежде, присутствие Лиссая порождало во мне до странности легкое настроение. Хотелось петь, плясать, устраивать беспутную душевную обнаженку и верить в лучшее. Честное слово, этот грешный, бледный, веснушчатый Лиссай действовал на меня, как переносное Святилище. Человек-междумирье… Почему так? Потому что он принц (привет, трезвые расчеты куратора)? Потому что художник? Потому что стукнулся в детстве башкой и теперь живет в каком-то отдельном, странном мире, где не видно лиц людей, но видны их эмоции? Потому что — как я поняла по последнему разговору с сиятельным Карланоном — в венах Лиса бурлила капелька божественной крови, крови веселой Дану? Не знаю. Но хотела бы знать.
Так как эта моя слабость к принцу была весьма, весьма иррациональной, если по чесноку. Когда мозг рапортует: «все ровно!», а рефлексы орут — «твое!». Почему твое? Зачем твое? И касается ли это «твое» самого по себе принца или его волшебной, доверительной связи с энергией бытия?
— Господа, вы не могли бы умерить свои эмоции, пожалуйста… И, к-конечно, присаживайтесь, располагайтесь, раз вы с Тинави… — вежливо бормотал Лиссай, бессмысленными в своей щедрости жестами обводя почти пустую, неприютную палату.
От этих слов Дахху очнулся и сразу же поспешил бросить на меня умоляющий взгляд.
— Лиссай! — я постаралась выговорить это максимально строго. — Пожалуйста, прямо сейчас закройте глаза и не двигайтесь, пока я не скажу обратного. Нам надо — очень надо, вы ведь мне верите? — наложить на вас одно заклинание. Во имя Шолоха, что называется… А потом мои друзья уйдут, и мы поговорим. Хорошо?
— Хорошо, — принц пробормотал это уже с послушно закрытыми глазами и передернул тонкими плечами в шелковой пижаме персикового цвета.
Я кивнула Дахху. Дахху начал колдовать.
Анте Давьер, намеренно громко зевая — и не выгнали же долгие тысячелетия из него глупой привычки красоваться! — болтал ногой в лакированной туфле.
Лекарский круг обручем поднимался вокруг Его Высочества. Так по весне поднимается вода в Нейрис, затапливая предместья, уничтожая хозяйства. Каждый раз — предсказуемо, климат же, ну. Каждый раз — нестерпимо больно.
Я вгляделась в Пустоту, проявившуюся в хрупкой груди принца. На сей раз клякса была жирная, чернее ночи, с маслянистым ободком. Ободок этой Пустоты слегка пульсировал, скворча, как пережаренные боковины глазуньи на сковородке. Всего две нити — логично, она ж первая — тянулись от Пустоты вверх и вбок.
Я привычно взяла Дахху под локоток, упакованный в теплый кашемировый свитер, и шепнула другу в самое ухо:
— Зови побольше бокки. У нас всего одна попытка. И если Лиссай умрет… Вряд ли мы себе простим.
— Вряд ли ты себе простишь, — машинально поправил Смеющийся. Столкнулся с моим недоумением и пояснил: — Я себе и тех, прежних, не прощаю, Тинави.
Его чудные руки с длинными, холеными лекарскими пальцами уже вовсю творили заклинание призыва. В приоткрытое окошко Лазарета — скучное слюдяное стекло, никаких тебе дворцовых мозаик и сиреней — ввинчивались, один за другим, выпрошенные бокки.
— Минутку… — Анте Давьер вдруг привстал на кресле. Мы со Смеющимся обернулись к нему. Лиссай покорно, послушно остался без движения, неестественно прямой.
— Минутку! — повторил Давьер, и его раскосые карие глаза расширились. — Вы видите муравья? — шолоховский маньяк обвинительно ткнул пальцем в самый грудак старательно обмершего Лиссая.
Я сощурилась. И впрямь.
