* * *
Дахху я увидела издалека.
Он стоял на мосту Неразгаданной Потери, и, перегнувшись через перила, смотрел вниз. То ли на своё отражение, что было бы странно, ибо Дахху — не нарцисс; то ли на редкую кувшинку, о которой можно упомянуть в энциклопедии.
Темно-русые волосы друга вились мягкими кольцами, торча из-под шерстяной шапки. Бежевый шарф в светлую полоску свисал до земли. Он бахромой цеплялся за завитушку кованого моста — но Дахху узнает об этом только когда попробует уйти, а шарф остановит его жёстким удушением. Теплые брюки, кремовая куртка, сумка через плечо, набитая тетрадями и перьями — всё привычное. Вокруг друга рябила голубоватая сфера атмосферного купола — вместо зонта.
Я бесшумно, на мысочках, подкралась к Дахху со спины.
— Бу! — сказала я, хватая его за плечи.
Купол мгновенно лопнул. Дахху подпрыгнул, чуть не перевалившись через перила.
— Д`игирр! — выругался он на шэрхенлинге (ему кажется, что ругаться на чужих языках — это не так грубо, как на своем. Даже не представляю, как он выкручивался в путешествии).
После этого Дахху — лекарь, энциклопедист и добрейший человек всех миров — все-таки обернулся. Темноту канала озарила его робкая улыбка, будто неуверенная в своёй правомочности.
Я с места в карьер бросилась в бой:
— Что мне сделать, чтобы ты больше никуда не уезжал? Обновить ассортимент библиотек? Сымитировать чуму в столице? Может, разыграть убийство Кадии? Небо голубое, Дахху, ты хоть понимаешь, как холодно в Шолохе без тебя?
Он развёл руками:
— В ледяном Асулене холоднее. Да и Тилирия в феврале не фонтан… Знаешь, это только звучит несерьезно — плюс пять градусов. А на деле у них море, и такая влажность, что дубеешь мгновенно. Анте был очень недоволен. Нам пришлось провести там две недели, пока он разбирался с деньгами, и под конец я уже жалел, что составил ему компанию — так замёрз…
— То есть ты скучал не по нам, а по погоде. Классно, — насупилась я.
Дахху покачал головой:
— Про вас я вообще молчу… По-настоящему важные вещи не говорят вслух.
Я удовлетворенно кивнула. Так-то лучше! А то — мёрз он, видишь ли.
Друг окинул взглядом высокое черное небо, подтекающее дождём, моё объемное бальное платье, подумал и вытащил из сумки обычный зонтик. Мгновение спустя мы уже вместе стояли, опершись о перила моста. Усилившийся дождь тихо барабанил по прозрачному зонту, рассчитанному на троих.
Вид на канал открывался короткий, но восхитительный. Золотые слитки света — дар фонарей — тяжело качались в тёмной воде. По обеим сторонам мозаичной набережной густо росли сливы — такие же безалаберно ранние, как вишня под моим ведомственным окном. Розовое облако лепестков укутало всё сказочной дымкой, будто слегка светящейся в ночи. На душе было тепло и грустно одновременно — вечная магия весеннего дождя.
Дахху протянул:
— На самом деле, мы можем куда-нибудь перейти.
— А Кадию мы не ждём? — я удивилась.
Друг опустил глаза. На мост порывом ветра швырнуло горсть вишневого цвета. Дахху подобрал один цветок с витых перил моста и, понюхав его, рассеянно покрутил между пальцев.
— Знаешь, в чем главная прелесть путешествий? — спросил он, бросая цветок в воду.
Любого другого я бы мигом оборвала: «Слышь ты, от темы не увиливай!», но Дахху всегда заходит издалека. Не потому, что хитрый, а потому, что по-другому не умеет. У этого парня в голове такая каша из чувств, надежд, сожалений, планов и воспоминаний, что даже мне не снилось. Ухватить нужную ниточку — уже подвиг. И неважно, что придётся размотать весь клубок. Тише едешь — дальше будешь, как говорит мастер Улиус.
Дахху улыбнулся. Вокруг его фисташковых глаз с опущенными внешними уголками побежала рунопись морщинок, неожиданно густая для молодого человека.
— В путешествиях ты получаешь новую жизнь взамен старой, — сказал друг, — Я думаю, мы принадлежим нашим городам не меньше, чем они — нам. А то и больше. Уезжая надолго, ты оставляешь после себя брешь. Какое-то время город держит за тобою место, но потом… Потом заполняет его чем-то еще, и ты становишься чужаком. Вернувшись, ты всё видишь по-другому — не только из-за приобретенного опыта, но из-за того, что ты — больше не часть этой мозаики. Ты обладаешь уникальной возможностью быть внутри и вовне одновременно — прерогатива призрака, туриста… Но это состояние очень недолгое. Ты понимаешь, о чем я? — вдруг забеспокоился Дахху.
Я фыркнула:
— Еще бы! Когда ты возвращаешься, те, кто тебя помнят, будь то люди или улицы, сразу бегут к мирозданию ябедничать: «Он снова тут, эй, освобождай местечко!». И оно, поворчав, соглашается. И лепит тебя на прежнее место, протирает тряпочкой, приговаривает «Ишь, каких себе оттенков приобрел, а ну, верни нормальный цвет, гаденыш!». И всё. Ты опять свой. Дело пары дней, а то и меньше. Но причем здесь Кадия?
Дахху пожал плечами:
— Кадия — первая бегущая из твоего примера. Из лучших чувств она так тряхнет мироздание, что оно впишет меня в Шолох без очереди. Рядом с ней я сразу стану Дахху из Дома Смеющихся — со всем причитающимся мне грузом прошлого, настоящего и будущего. Кадия быстро укажет моё потерянное место. А мне хотелось бы еще немного побыть загадочным незнакомцем, прости столь пошлое определение.
— И как столица незнакомцу? По вкусу? — с улыбкой откликнулась я.
— Самый красивый город на свете — теперь я знаю наверняка. Оказывается, куда приятнее жить здесь, когда у тебя были варианты — и ты всё равно выбрал Шолох. Раньше мне недоставало этого чувства, хотя я даже не догадывался о потребности в нём.
— Здорово. А что насчет Анте? Ты пишешь, он еще не вернулся — почему?
— Он сказал, ему надо срочно разобраться с одним делом и, не вдаваясь в подробности, уехал. Темнит, как обычно, — Дахху развёл руками. Потом улыбнулся: — Или… Или я задал ему слишком много вопросов по "Доронаху", и Анте сбежал, чтоб в кои-то веки помолчать!
— Вот так, Дахху, — я ободряюще похлопала друга по плечу. — Полутора месяцев богу-хранителю, пусть и бывшему, с лихвой хватает, чтобы насладиться нашим смертным обществом. Иногда, думая об этом, я даже радуюсь, что Карл ушел изучать Пустоши Хаоса на предмет новых проблем вселенского масштаба. Покинь он меня просто так, заскучав, и мне было бы тошно смотреться в зеркало.
Дахху изумленно воззрился на меня:
— Да я пошутил!.. Что за упаднические идеи? У Анте просто дела. И у Карла. Ни ты, ни я — ни причем, — он нахмурился, — Не стоит рассматривать все поступки других людей в отношении себя. Это крайняя степень эгоцентризма.
Я с сомнением покачала головой.
Часы во всём городе начали отбивать полночь. Как всегда — вступали поочередно, неспешно, то тут, то там присоединяясь к золотому говору времён. Общему хору существенно не хватало весомого «бом-м-м» от Толстяка Бенджи…
