— Вас ждёт экскурсия и легкий завтрак.
— Еда перед мессой — это грешно.
— Тогда только экскурсия.
— Отвлекаться на занимательные факты и веселить свою душу перед тем, как взяться за очищение паствы перед лицом богов-хранителей — это тоже грешно.
Я вновь слегка поклонилась:
— Возможно, у вас есть какие-то пожелания, Ваше Высокопреосвященство?
— Да, — клирик кивнул. — Я хочу провести это время один.
— Боюсь, как раз это мы не можем вам организовать…
— Почему вы говорите «мы»? Я вижу перед собой только одну грешницу. Скрываться за множественным числом, пытаясь уменьшить степень личной ответственности в каждом слове и поступке — это трусость. Трусость — это грешно.
Я решила, что он издевается, но водянисто-зеленые глаза Ноа были невозмутимы. Я приуныла. Казалось, какую тему не возьми, мы всё равно скатимся в «это грешно». Пока я мучительно раздумывала, как нам вообще общаться, Ноа заявил:
— А вот молчание — добродетель. Изобразите, что вас не существует, и ближайшие часы будут приемлемы.
Я кивнула.
Тесной бессловесной группкой мы отправились на тишайшую экскурсию по городу. Я гуляла в темпе клириков по самым красивым местам столицы, иногда ненадолго останавливаясь то перед одной, то перед другой шолоховской достопримечательностью. Руки чесались дать хоть какой-нибудь комментарий, но… Ладно уж.
Когда мы проходили мимо Лесного ведомства — по самую маковку заросшего мхом — мне почудился силуэт Дахху в одном из окон, открытых по случаю хорошей погоды. Видимо, он продолжает сбор данных по Марцеле. Уже сам. Ох, не оплошал бы!
Как это всегда и бывает, стоило мне войти во вкус молчаливой прогулки, как архиепископ передумал.
— Молчание — добродетель, но знание — свет, а свет — высшая добродетель, — бесстрастно изрёк Ноа, столбом встав посреди Лоскутной площади. — Расскажите, как поживает моя матушка.
— У неё все хорошо, — осторожно сообщила я.
— Она скучает по мне?
Весьма неожиданно! Мало того, что мы с Пионией не обсуждали эту тему, так еще и сам вопрос какой-то слишком человечный для этой Машины Сентенций.
— Наверное, да, — взвесила я.
— Плохо, — равнодушно бросил Ноа. — Скука — это грешно.
Вот упёртый.
Интересно, его пресловутый подъем к власти осуществился потому, что людям было проще уступить ему, чем вытерпеть занудство?
* * *
Впрочем, когда наступил полдень и началась месса, стало ясно: я поторопилась с издёвкой.
Ноа оказался морской сиреной в обличье человека — фигурально выражаясь. Голос архиепископа, выпущенный на волю, будто зажил отдельно… Он был сильнее Ноа. Весь Ноа был этим голосом — и только им.
Голос заполнял вверенное ему пространство, затапливал часовню, мягко, но непреклонно пробираясь в сердца, омывая иконы; он усыплял гостей, он заставлял воздух дрожать миражом, и, казалось, мог легко поднять тысячную армию на самоубийственный поход — если бы захотел.
Во время проповеди я стояла в трех шагах от алтаря и Ноа, в удачно расположенной тени колонны, и никак не могла понять: как случилось это преображение? Из неприятного, посредственного чужака — в существо, которому веришь до слёз, за которого в этот момент отдашь жизнь, не думая, — потому что если в мире есть такой голос, то это уже оправдывает все горести вселенной.
Архиепископ говорил…
Представители знатных Домов слушали, не шевелясь, как и хористы в дальних рядах. Завороженно слушала королева, прижав бутон розы ко рту. По правую руку от неё сидел Полынь, в начале мессы всё пытавшийся поймать мой взгляд, но теперь тоже замерший, обратившийся внутрь себя, будто ищущий что-то и — судя по прикушенной губе — находящий не то, что ждал…
Сладкая патока — магия проповеди — обволакивала часовню снизу доверху.
От архиепископа исходила сила — не энергия унни, не колдовство, — но чары бьющих в сердце слов.
Я тоже замерла, внимая. Время растянулось.
— Тишина после песни жаворонка
Не та,
Что после слов о разбитой любви,
— говорил Ноа.
— Присмотритесь, — просил он. — Мы все одно — энергия, укутанная бромой. И мир вокруг — такой же. Унни разливается рекой по мирозданию, и в её танце нет никаких движений, кроме бесконечных волн. Казалось, мы обречены на то, чтоб повторяться, чтоб стать космическим потоком однотонных, мерных, одинаковых частот. Но нет… Мы, сложенные из таких простых частиц, оказываемся уникальны — каждый. И это не-общее выражение наших душ — одновременно кара и благословение. Благословение, ибо если ты заведомо один такой, то тебе не нужно сравнивать себя с другими. Тебе не нужно испытывать боль и стыд оттого, что ты «хуже» или «лучше» — ведь нельзя сравнить горное озеро и крыло пересмешника. А значит, исчезает мерило, скосившее столько душ; исчезает опасная, болезненная гонка твоей гордыни за успехом — который ничто иное, как социальный конструкт, призванный упрощать манипуляцию толпой… Когда ты решаешься признать свою уникальность, остаётся только спокойная уверенность: всё идёт, как надо. Это я. Это моя история. И в ней будет смысл, даже если я стану спотыкаться на каждом шагу. Потому что я в любом случае один такой. Другого не будет — не только у меня, но и у всей Вселенной. Никогда. А значит — я важен. Я ценен. Я имею право на жизнь — и я имею право сделать ее такой, какой хочу именно я… Сейчас я там, где я выбрал быть сегодня, и я волен пойти отсюда в любую сторону, или остаться на месте: мир примет любое решение, потому что он создал меня, он любит меня, и он верит в меня — иначе бы клетки сложились иначе… Эта уверенность в праве быть, меняться и менять — благословение индивидуализма. Но в чем же его кара? В том, что нам кажется — мы одиноки. Обратная сторона уникальности: изоляция от бытия. И вот здесь я говорю: присмотритесь. Внимание к миру приносит радость и успокоение, потому что, если вглядываться достаточно долго, вы нащупаете то общее, что позволяет не бояться. Любой из нас способен в иные моменты остро ощутить красоту и обреченность жизни, способен приблизиться к другому человеку и вдруг понять всем сердцем, что тот говорит… Изумление и восторг охватывает душу, когда в чужих словах мы слышим то же чувство, что питает нас. Когда, заглянув в глаза другого, на дне зрачка мы встречаем ту извечную смесь боли и радости, что определяет каждого из нас. Так рождается любовь — из принятия. Из радушия. Из готовности услышать и понять. Из умения открыться. Выйти за пределы своего «я», и, оглянувшись, узреть величие и гармонию бытия во всем — в каждой травинке, в каждом доме, в лесу, и в море, и в каждом, кто встречается вам на пути…
Ноа говорил, и речь лилась так плавно, так полнозвучно, что никто из нас не понял, когда вспыхнул первый электрический пульсар.
Просто архиепископ запнулся на полуслове. У него за спиной, над плечом, на кварцевом барельефе, разлетелась хрустальная крошка — магический снаряд пробил аккуратную дырку во лбу рисованного Карланона.
