Провел по ее губам, мягким, сухим, чувственным. Вспомнив их вкус, захотелось снова их испробовать. Мне нравилось ее чувствовать под своими ладонями, мягкую, хрупкую, пахнущую чередой, сдержанную и чистую. Мне нравилось наблюдать, как розовеют ее губы и щеки, будто по ним растерли ягоды земляники. Втянув в себя смесь запахов, отнял руку и пошевелился, убивая в себе все желания. Это пройдет, должно пройти. Утром все встанет на свои места. Эта девица запутала, заморочила — не иначе.
Осторожно обхватив Сурьяну, так, чтобы не потревожить ее сон, переложил на постель. Рубаха на ней сбилась, открывая живот и белые бедра с золотистым пушком между ними. Во рту мгновенно стало сухо, а плоть дрогнула в позыве немедленно снова оказаться между ее ног.
Быстро укрыл ее шкурами и поднялся, заправил штаны. Всему виной пережитое. Завтра все лишнее уйдет, как дурманный сон. Нужно думать головой. Хоть и затея эта уже поздняя, когда все уже сделано. Сделано то, чего уже никак не исправить. Впрочем, какая мне разница.
Я вышел под ночное небо вдохнуть свежести и отрезветь, походил в округе бесцельно, слушая шуршание дождя, вернулся, но не находил себе места, одергивал себя каждый раз: не смотреть на нее, как она спит, как плавно поднимается ее грудь и легко, как голубиное перо, опадает, как ложится неровный свет на ее бледную кожу, золотя волосы. Я зло сощурил глаза. Все это чепуха
4_6
Я не заметил, в какой миг утих ливень, и когда задремал, уснув, сидя на земле на шкурах, откинувшись спиной на мешки с вещами. Вздрогнул и проснулся, когда услышал за пологом голос Кресмира.
Сурьяна тоже проснулась, подскочив на месте, но тут же утихла, бросив короткий взгляд на меня. Растерянно посмотрела перед собой, собрала ворот рубахи на груди и нахмурилась, видимо, помалу вспоминала, что произошло ночью. Постыдный румянец лег на ее бледные гладкие щеки, и даже темные синяки нисколько не портили ее невинный лик. Воздушная и сонная, она выглядела трогательно.
Стоило мне подняться, как тело тут же заныло — слишком в неудобном положении проспал полночи. Размявшись, накинул кожух и, глянув на ряженую, невольно застопорился на месте, впервые не находя слов.
— Собирайся, мы скоро будет выдвигаться, — только и бросил.
Сурьяна так же коротко глянула на меня, опустила голову, поторопившись выискать глазами одежду. Стиснув зубы, я вышел к гридням, позволяя ей одеться и пригладиться. Мужи уже собирали палатки, были приподнятые духом. А ведь и в самом деле повеселеть есть от чего: небо расчистилось от туч, звенело голубизной, только с хвойных крон падали крупные капли. Средь серых еловых стволов мутной пеленой стелился туман, разливая по земле прохладу. Пахло сырым мхом и прелостью, въедаясь в самое горло, освежая так, что грудь ходила в свободном дыхании легко и глубоко. Кровь забурлила, но вовсе не от этого, а от того, что хотелось вернуться в палатку и вновь уложить Сурьяну на постель, вжаться в ее сочные манящие губы и взять. Настолько остро хотелось, что перед глазами поплыло.
— Так что наша выжавшая, не разговорилась? — подступил Кресмир со спины, что тень ходячая.
Я повернулся к нему. Кресмир весело ухмылялся.
— Ничего.
— Совсем?
— Совсем, а что? — повернулся к нему, посмотрев строго. — Кресмир, к ней чтобы не приближался и не заговаривал. Я тебе приказываю. Уяснил?
Казалось, слова гридня не тронули, но ухмыляться перестал, а глаза разом потемнели.
— Понял, — ответил он, смирнея. Видно, уже грезил о чем-то. Верно, думая, что позволю другим…
— И остальным скажи то же самое. Полезете — пальцы пообрубаю.
— Как скажешь, княже, твоя воля, — нарочито скпонил кудрявую голову.
— Вот и славно.
Кресмир в молчании потоптался рядом, не находя, что сказать, развернулся и ушел. Я посмотрел в его сторону, столкнувшись взглядом с Заром. Лучник слышал весь разговор, хмыкнул, приблизившись.
— Ты ему всю малину попортил. Он уже с утра ходит, облизывается.
Людей для похода выбирать не пришлось — один Волод устраивает немало хлопот. У Кресмира только бабские юбки на уме. Впрочем, он неплохой воин, после Зара идет первым, потому и за главного поставил. И в самом деле, чего так вскипятился? Только почему-то это разлило страшно.
— Пусть лучше в оба смотрит. Мы разбили татей, только, может статься, что не одна их свора. Обычно головорезы разбиваются на части, грабят, а потом собираются в одном месте и делят наворованное добро. Узнать бы, кто главарь…
— Я как раз об этом и хотел сказать, — поднял голову Зар, прищуриваясь, — поговорю с ним, он мужик отходчивый, подуется и перестанет.
— А мне его обида как-то побоку, — повернулся к нему. — Увижу, что не следует моему приказу, покатится к себе на родину лапти плести.
Зар хоть и удивления не выказал, а перемялся с ноги на ногу, скрестив на груди руки.
— Ладно, — усмиряя беспричинный пыл, усмехнулся я больше самому себе, тряхнув ставшими чуть влажными волосами, — нечего тут грязь месить. Поторопи остальных, выдвигаемся.
Стоило это сказать, как полог откинулся, и наружу вышла Сурьяна.
4_7
Она выглядела смущенной и растерянной. И только мне было понятно почему. Сурьяна задержала взгляд на мне, заставляя утонуть в их густой зелени. Я отвернулся, чтобы излишне не стеснять. И как бы ни пытался быть равнодушным и делать вид, что ничего не случилось, меня словно плетьми хлестала совесть, и вместе с этим темнело в глазах от одного ее присутствия рядом. Поэтому я держатся от нее на расстоянии, впрочем, как и она.
Собрались быстро — никто не хотел задерживаться в этом месте. Лошадей, что остались, пришлось вести в поводу — их придется оставить в первой же деревне. Солнце поднималось выше, грея напитанную влагой землю, не успел заметить, как поднялся густой туман, а на небо наползли серые облака. Ехали молча. Кресмир уехал вперед, выказывая свою обиду. К вечеру должен отойти, ничего, ему полезно встряхнуться. Еще полдень не настал, как уже лес расступился, открывая пологие перекаты холмов, средь которых блестела река, обросшая низким ивняком по берегам. Отряд гридней, выходит, совсем немного не доехал до открытой местности, полег в лесу от стрел татей. Скверно. Направили лошадей вдоль русла.
Мой взгляд все время останавливался на Сурьяне, на ее хрупких плечах и тонком стане, на том, как она держалась в седле прямо и в то же время расслабленно. Она старалась держать расстояние от гридней и стараться быть как можно незаметней. Я отрывал взгляд, уводя внимание на окружение, но снова возвращал его на ряженую. Если ночью думал, что все пройдет, то ошибся. Все стало еще хуже. Я мысленно раздевал ее, срывал шапку, разбивал тяжелые медные волосы по плечам и спине, пронизывал пальцами и впивался в эти сочные губы, как необузданный зверь — дико, кусая их и терзая, слыша судорожные вдохи, чувствуя дрожь. Ее податливое женственное тело затмевало мне ум. Оно было искушением. И при мысли, что беру ее вновь, волны жара ударяли в голову беспрерывно, опускаясь к животу. И невозможно умерить этот поток, который прорвался во мне плотиной — это не в моей воле. Я тянул в себя воздух, что струился по пологим холмам свежестью и влажной прохладой, принуждая себя утихнуть.
