В какой-то миг сок все же сморил меня. И когда в следующий раз я открыл глаза, в клети уже чуть посветлело, а по серому полу клубился мутный белесый свет. Тишину тревожило лишь пение птиц на разный лад — по утрам ныне были особенно шумные.
Откинув с себя шкуры, ощутил окрепшую за ночь прохпаду, поднялся, стараясь не смотреть на еще спящую Сурьяну, укрывшуюся плотно одеялом, да только совсем не замечать, не вышло, мой взгляд каждый раз возвращался к ней. Она проснулась от всплесков воды, когда я стал умываться. Откинув одеяло, пока я был занят умыванием, прошла к окну, думая, что я ее не замечаю, отодвинула волок. Прохладный воздух вместе с птичьими трелями полился в клеть тонкими потоками, тревожа застоявшийся воздух в помещении. В одной тонкой рубахе до колен, с чуть взбитыми волосами она в самом деле походила на подлетка: тонкая, как былинка
— ветер подует, и улетит. И, в то же время, какой сильной и отважной оказалась, когда вот так смотрела прямо, когда зелень в ее глазах начинала темнеть, а тонкие крылья носа — дрожать, вбирая в себя утреннюю прохладу.
Она задвинула войлок, подышав немного и убедившись, что дождь утих. За окном послышались голоса — гридни уже пробуждались, бродили во дворе, готовясь к отъезду. Сурьяна повернулась, и наши взгляды скрестились, и, по воздуху едва ли не раскаты грома прокатились от этого невольного столкновения. Но ряженая нисколько не растерялась и не смутилась, поспешив прятать взгляд: губы ее дрогнули и немного поджались, а подбородок чуть приподнялся, выказывая, что все то, что произошло в
истопке, не имеет для нее никакого значения. Но меня так просто не провести, потому что вся та тяжесть жажды, глухих стонов и прикосновений тонких пальчиков с нежной кожей к моему телу — все говорило об обратном, как бы ни старалась упрямица выказать свое равнодушие, желание, которое она испытывала, полыхало во взгляде и на губах багрянцем. Пусть и не был первым у нее, но возбуждение, которое поглотило нас, было почти осязаемым, витало в воздухе грозовыми раскатами.
Что-то меня удерживало от того, чтобы вновь прикоснуться к ней и взять, ведь сейчас все мое естество безумно желало именно этого, так остро и сильно, что зубы сами по себе стискивались. Мне ничего не стоило уложить ее на постель и удовлетворить свою потребность, но я не хотел так грубо поступать.
Тишина поглощала нас, и я отчетливо ощущал, как быстро бьется ее крохотное сердце, а в голову ударил багряный туман от жгучей потребности прижать ее к себе. И одновременно рвало на части от неправильности этого желания. Меня не должно так безумно влечь к ней. Со мной никогда такого не случалось, чтобы вот так — до одури. Я вот только стоял на месте, а в следующий миг сделал шаг и оказался рядом, нависая над ней. Только теперь Сурьяна будто ожила, показывая волнение и смущение, что она в себе сдерживала и пыталась скрыть от моих глаз. Я положил руку на ее поясницу, притянув к себе. Она поддалась, но мягко уперла кулачки в мою грудь, пытаясь все же сохранить хоть какое-то расстояние, только зачем?
— Почему? — прошептал ей на ухо, склоняясь, вбирая запах ее кожи, такой яркий после сна, после близости.
— Я уже говорила, — скупо ответила, но голос ее дрогнул, — зачем продолжать то, что скоро закончится…
Напрягся до предела, сделал вдох, потом еще один, ощущая под ладонями ее тонкую талию, горячее дыхание на своей шее, и выпустил.
— Хорошо, как знаешь, — отвернулся, подхватив рушник, отерев остатки воды, взяв нужную одежду, вышел.
6_3
Спустился с крыльца во двор, куда уже выводил жеребцов Волош со своим младшим братом. И пока навьючивали на седла вещи, вышел староста, приглашая всех в дом поутранничать вместе. Гридни, ясное дело, от приглашения не отказались, да и не хорошо отказывать хозяевам, что приветили, обогрели и накормили, выставляя из погребов все, чем богаты. Поэтому в благодарность оставили Добромыслу лошадей погибших воинов. Вот только мне не хотелось вновь подниматься в горницу, и есть не хотелось, да все же пришлось, попросив жену старосты отнести еду в клеть — Сурьяна не покажется ведь всем на глаза. Ныне угостил всех старейшина дичью, перепелками да утками, запеченными до золотистой корки в печи с ячменной кашей. Хозяйка Тавра старалась приготовить что посытней. Хоть все вкусно, к еде не притронулся почти, разве что для вида — хозяйку не обидеть, все обращал взгляд на дверь в сумрачный переход, желая увидеть там Сурьяну, но только она все не выходила из клети.
Поблагодарив хозяев, оставив всех, я спустился во двор ждать остальных.
Через лес придется идти еще где-то два-три дня — немного, но теперь нужно быть собранным — кто знает, где встретишь еще этих татей. Будь они неладны. Из открытой двери дома доносились шумы, но выходить никто не торопился. Проверив сбрую и седла, оперившись о столб коновязи, я просто ждал, оглядывая облитые золотистым светом деревья, в которых все еще темнели холодные сумерки, но помалу таяли.
Повернул голову, когда заметил краем глаза, что все же кто-то вышел. Сурьяна в прежнем своем наряде появилась на пороге. Не заметив меня сначала, сощурила глаза от обилия света, что лился через верхи леса, и лицо девушки даже просияло от свежего утреннего воздуха, но тут она опустила голову, и наши взгляды встретились. От меня не ускользнуло то, как залил ее лицо легкий румянец, который был заметен даже издали, и вместе с тем она приняла прежний свой строгий вид, твердо спустилась с порога, направляясь к своей лошади, по- прежнему делая вид, что ничего особенного вчера не случилось, меня вовсе теперь не замечая. Она ничего не стала говорить: сторонилась, прочь отгоняя все. И это кольнуло больнее всего остального.
Я повернулся к жеребцу, грубо сдергивая со столба поводья. Топкое болото утягивало все глубже. Мог ли я когда такое предположить, что увязну в собственных ощущениях, которые вызывает во мне эта ряженная: корежит и ломает, не переставая. Сурьяна, белокожая, с копной медных волос, в мужицких одеждах, въелась в меня, как смертельная отрава. Она права — нужно оборвать это все разом. Держаться от нее подальше. Мне не нравится то, что думаю о ней слишком много, не нравится, как кружу, будто заплутавший в лесу. Нет. Так не должно быть, и не будет.
Противореча самому себе, мой взгляд вновь обратился к ней, вновь выискивал и замирал, будто она — это все, что для меня сейчас существовало. Я жадно рассматривал ее плечи, спину, как она гладит лошадь, как ее белые тонкие пальцы скользят по жесткой гриве… И старался понять, что же в ней меня так зацепило? Уж явно не то, как сидит на ней вся эта не по плечу одежда, которая никак не красит, а, напротив, отталкивать должна. Но не на Сурьяне. Напротив, облик ее дразнил, сорвать все с нее и добраться до нежной кожи, пронизать пальцами шелк волос. Все это лишало ума.
Я отвернулся, в который раз призывая себя, что лучше мне успокоиться и не смотреть даже в ее сторону. И в который раз, оторвав от нее взгляд, заметил, как начинают собираться местные. Одним за другим гридни начали спускаться во двор, и вот уже вся ватага в сборе — поднимайся в седла, и в путь. Только вот Добромысл все не отпускал, рассказывал, каким путем лучше проехать, да в какой деревеньки встать на постой. И уже как стало вовсе шумно у ворот, поднялись на жеребцов. Тронулись в дорогу, выезжая за ворота, где уже собралась едва ли не вся весь, выехали за околицу, покидая деревеньку.
