Ката зашарила рукой в кармане пальто в поисках билета. Она заплатила по высокому тарифу, но этот мужчина выглядел гораздо выше ее по положению. Возможно, он просто ошибся вагоном.
– Извините.
Она все рылась в шерстяном кармане, но ее дрожащие пальцы не могли разобрать, где квитанция, а где паспорт, а ошибиться она не могла.
– Да совершенно не за что, – добродушно проговорил он и снял шляпу. Его напомаженные, с проседью, волосы были зачесаны назад. – Это тринадцатый вагон?
Она посмотрела на цифры в своем билете. Dreizehn
[37].
– Да.
– Счастливое число тринадцать. В доме, где я живу, нет тринадцатого этажа. После двенадцатого сразу идет четырнадцатый. Интересно, как себя чувствуют жители, живущие на этаже, который, как его ни назови, все равно тринадцатый по счету?
Ката кивнула. Что касалось цифр, она не была суеверна. Другое дело – живые существа: совы, летучие мыши, черные кошки и змеи, – все это было плохим предзнаменованием. Не хочешь потерять друга – не дари ему цветы с шипами. Пшеницу нужно сажать только в полнолуние. Если чувствуешь запах базилика – значит, рядом пролетела душа хорошего человека, а если ощущаешь запах паленых волос – значит, мстительный призрак. Цифры же никогда не доставляли ей неприятностей.
Засвистел паровой свисток, и состав тронулся. Мужчина, покачиваясь, уселся на сиденье напротив нее. Он положил свою шляпу на диванную подушку, расстегнул пуговицы на пиджаке и поставил свою трость между коленей, крепко придерживая золотой набалдашник обеими руками.
– Надеюсь, в Бостоне будет попрохладнее. Жарковато сегодня в городе, не находите?
Она решила, что он намекает на ее шерстяное пальто. Стекла его очков, похожие на два черных пятна, были нацелены прямо на нее. «Повсюду шпионы», – сказала однажды Бригитт, имея в виду их соотечественников. У них были методы, чтобы определить, кто немец, а кто еврей, кому можно доверять, а кому – нет. Колено Каты завибрировало, но булавкой воспользоваться сейчас было невозможно. Она отвернулась к окну. Поезд отдалялся от вокзала, и разносчик газет становился все меньше и меньше.
Мужчина принюхался.
– Вы пользуетесь одеколоном «4711»?
Так и было. Морской офицер СС подарил ей его. Несмотря на то что его выдавали всем морякам, чтобы бороться с вонью на корабле, ей этот жест показался довольно милым. Любую парфюмерию было трудно достать. Он мог спокойно забрать его домой и подарить своей жене.
– Моя mutter
[38] пользовалась им. Она из Кельна, – сказал он по-немецки.
Дрожь добралась до бедра, где все еще ощущался укол от булавки. Она с трудом сглотнула, в горле пересохло. Он точно был шпионом, polizei
[39] или международным охотником за головами, готовым арестовать ее и переправить назад, в Германию. Если, конечно, она не проявит осмотрительности.
– Я из Люксембурга, – ответила она, старательно выговаривая слова по-английски. – У меня есть документы, – добавила она по-немецки. Она настолько давно не позволяла себе говорить на родном языке, что теперь он звучал неправильно, более иностранным, чем ее натренированный английский.
Мужчина улыбнулся и причудливо склонил голову набок.
– Вы еврейка?
– Nein!
[40]
Она села ровно. Каблуки щелкнули по половой доске.
Он оторвал руку от трости, показывая свои добрые намерения.
– Я просто спросил, потому что никто в Америке не носит с собой документы. Моя mutter была немецкой еврейкой и носила с собой документы до самой смерти. И она пользовалась этим одеколоном. Мой отец был атлетом. Пятиборье. Он выступал за немецкую команду. Я родился недалеко от Франкфурта, но потом иммигрировал со своими родителями, чтобы вылечить слепоту.
Только сейчас он снял очки, аккуратно сложил дужки и засунул их в передний карман пиджака. Его глаза цвета предосенних листьев казались ясными и здоровыми, за исключением неспособности фокусировать взгляд.
Она подняла руку и помахала ею так медленно, чтобы аромат ее «4711» не распространился по купе. Он смотрел куда угодно, только не на нее. Она знала многих стариков с катарактой или с плохим зрением, но никогда не встречала взрослого человека, который никогда не видел ни восхода, ни заката, ни единого цвета.
– Вы родились таким? – решилась она, чувствуя себя более уверенно, когда раскрылся его физический недостаток. Разве бывали слепые шпионы? Уж точно не в Германии.
– Нет, но в младенчестве я был довольно хилым и страдал от приступов эпилепсии. В один из них я и потерял зрение – мне тогда не исполнилось и года.
Ребенок с эпилептическими припадками. Дочь, которую она выносила, страдала от того же. Когда проект «Лебенсборн» был на волне популярности, и из Союза немецких девушек отбирали «особых» Ката стала выполнять свои обязанности в качестве матери «Лебенсборн» в небольшом Доме Программы возле границы с Люксембургом. Там она и родила девочку – еще до Яна в Штайнхеринге.
Когда дочери еще не исполнилось и трех лет, произошел несчастный случай. Во время занятий с детьми она была в бассейне. Каким-то образом она поскользнулась, или кто-то толкнул ее, и ударилась головой о бетонный выступ. Когда ее вытащили из неглубокого бассейна, у нее, прямо на руках инструктора, начался приступ. Через несколько часов она лежала в кровати, пощипывая вишневый мармелад, немного квелая, но в целом в порядке. Все надеялись, что этот страшный случай был единичной реакцией на ушиб головы. Однако пару недель спустя, в середине занятия, на котором обучали правильно причесываться, она упала на пол среди сверстников и забилась в судорогах. Проведя исследование, врачи заключили, что ее мозг был необратимо поврежден в результате несчастного случая. В Программе не мог находиться ребенок-эпилептик. Появились бы изъяны в отчетах, что в дальнейшем исказило бы отчеты. Главнейшей их целью было создание идеальных германцев. Дочь Каты таковой уже не являлась, поэтому ничего поделать было нельзя.
К счастью, один из лечащих врачей сжалился и предложил забрать ребенка к себе в семью. Вскоре началась вторая война, и доктор уехал со своей семьей в Америку. Ходили слухи, что у его жены были евреи в роду, а он не смог перенести расставания с ней и своими биологическими детьми. Дочь Каты уехала с ними. Больше Ката о ней ничего не слышала.
Раньше ее приводило в бешенство то, насколько равнодушно персонал Программы стер ребенка из своих записей и из истории отчизны. Сейчас же, оглядываясь назад, она с некоторым злорадством констатировала, что ее ребенок в итоге оказался победителем. Ей не пришлось жить среди того, что видела Ката. С тихой мстительностью она представляла себе, как ее дочь танцует под «Горниста буги-вуги»
[41] и смотрит на Бинга Кросби
[42] на киноэкране. И те милые фиалковые глаза весело поблескивают в свете рамп, и в них нет страха, в них нет Германии. Если бы только она могла еще раз взглянуть на это лицо. Ката была уверена, что узнала бы ее, хоть ей и было уже семь лет.
