Но именно на сцене Марджори оживала; именно на сцене ее знали, как кого-то особенного, кого-то отличного от других. Вне сцены, в ее собственном доме, где люди должны были лучше понимать, что к чему – ведь они жили так близко к ее великолепию, – она была всего лишь малышкой Марджори, избалованной дочкой банкира, надоедливой сестренкой участницы «WAVES»
[60], попавшей на фотографию в местную газету просто потому, что стояла рядом. Вне сцены, в коридорах школы Лауэр Мерион, она была одной из многих милых учениц, от которой ждали, что в скором будущем она выскочит замуж за вернувшегося солдатика, может, при этом успеет походить годик или около того в колледж с двухгодичным курсом, чтобы потом предлагать на званых обедах что-нибудь помимо мясного пирога.
Но на сцене, за маской макияжа, с убранными под жаркий парик волосами, в ветхом, затертом костюме, который все же мог превратить ее в совершенно иного человека; на сцене, под яркими огнями, которые напитывали ее, кормили ее, заставляли ее цвести, расти, раскрываться…
– Ты самая многообещающая ученица из всех, что я видел, – как бы нехотя сказал однажды мистер Карсон после репетиции «Сьюзен и Бог». – Тебе нужно работать над своим голосом, он слабоват. И ты должна учиться лучше передавать эмоции. Но твое лицо – ты ничего не можешь скрыть с таким лицом, и это твой проходной билет.
Марджори, конечно же, покраснела; она терпеть не могла, что каждая эмоция и мысль тут же отражаются на ее предательском лице. Она никогда ничего не могла скрыть от своих родителей или сестры, которые могли делать самые непроницаемые лица в мире, – и все в семье друг с другом сговаривались. Но не с Марджори; когда она была ребенком, никто не смел поведать ей тайну и не просил ее спрятать что-нибудь. Слишком много подарков на день рождения было раскрыто, слишком много сюрпризов испорчено.
Но мистер Карсон сказал, что ее лицо – это богатство! Мистер Карсон сказал, что у нее талант, настоящий талант! Впервые вдохновленная человеком, понявшим ее мечты и не отмахнувшимся от них, как от детских глупостей, которые уже давно пора было перерасти, Марджори стала усердно работать. К своему изумлению, усерднее, чем когда-либо в своей жизни. Когда мистер Карсон дал ей несколько книг для изучения, она окунулась в них с головой, не совсем понимая, о чем они: например, Станиславский, казалось, говорил на языке, которым она совсем не владела, но читая, она тем не менее практически зазубривала их. И когда после выпуска мистер Карсон посоветовал ей идти в театральное училище, она едва не упала в обморок от того, что ее невысказанные мечты наконец-то произнесли вслух. Она попросила его поговорить с ее родителями, которые не одобряли ни одной карьеры, связанной с искусством. Они вообще были не очень заинтересованы в том, чтобы их дочери строили карьеру, но все же позволили Паулине записаться сначала в школу для подготовки медсестер, а затем – в «WAVES» из-за войны.
– Нет, Марджори, я не собираюсь вставать между учениками и их родителями, – ответил ей как-то, сразу после окончания школы, мистер Карсон; занятия были только у студентов первых курсов, но Марджори и другие выпускники решили посетить по старой памяти «старую добрую школу».
Они вдвоем торчали в неопрятном кабинетике неподалеку от кулис сцены актового зала; прошло полтора года, а кабинет все так же выглядел обезличенным, словно мистер Карсон мог в любой момент раствориться, и никто никогда бы не узнал, что он сидел тут. Здесь не было фотокарточек, дипломов или сертификатов в рамочках, не было даже кипы театральных афиш. Лишь его пальто, шляпа, потрепанный портфель и экземпляр последней пьесы, которую они сделали вместе, последней, которую они должны были делать вместе, – «С собой не унесешь». Как ни странно, она не играла Элис, главную роль; ей досталась роль меньше и незаметнее – Эсси, старшей сестры, обожающей балет, но Марджори просто затмила всех этой ролью.
Но сейчас учебный год подходил к концу, и мистер Карсон казался безмерно печальным.
– Этот урок, к несчастью, я уже усвоил в прошлом, – заметил он, опершись на край стола, при этом слегка балансируя на подушечках пальцев ног, словно в любой момент по первой своей прихоти он мог подскочить в воздух. Он поигрывал краешком шарфа, который использовал в качестве пояса, прямо как Фред Астер; Марджори это нравилось в нем, она считала это стильным и оригинальным (хотя даже ей пришлось признать, что Фред Астер сделал так первым).
– Но мои родители и слушать не желают, что я хочу стать актрисой. Не желают! Но если вы замолвите за меня словечко, возможно, я смогу убедить их дать мне хотя бы несколько месяцев. Я изучила учебные заведения, и Американская академия драматического искусства мне показалась идеальным вариантом – если, конечно, я смогу туда поступить.
Марджори постаралась изобразить на лице нерешительность, но просто не смогла спрятать лукавую улыбку.
– Конечно, поступишь, – сказал мистер Карсон, понимая, что она хочет услышать именно это. – Но я не могу так рисковать, Марджори. Хотя, если честно, я не знаю, почему я не должен этого делать. Меня все равно переведут отсюда. Теперь, когда парни возвращаются домой, меня в первую очередь вышвырнут ради какого-нибудь героя войны.
– Нет! Это какая-то бессмыслица! – Теперь наступила очередь Марджори. – Конечно, они оставят вас! С какой стати? Посмотрите на уровень пьес, которые мы поставили с тех пор, как вы тут! На нас даже писала отзыв местная газета! Такого раньше никогда не случалось.
– Очень мило с твоей стороны, но это не имеет никакого значения. Не в этой школе. Я знаю, что я здесь самое низшее звено.
– Ну, война-то еще не совсем закончилась, мистер Карсон. Есть же еще Япония, – проговорила Марджори, хотя и сама в это не верила. Все знали, что все закончится к концу лета. Этот выпуск, в отличие от предыдущих безжалостных, стоических лет, стал поистине радостным событием, полным слез, потому что на этот раз это были слезы счастья, которые проливали матери, уже не боящиеся, что их сыновья сменят свои конфедератки на военную форму. Конечно, война с Японией все еще продолжалась, но к тому времени, когда эти мальчики выпустились бы из «учебки», все бы уже закончилось. Европа победила, Германия была разбита. Выпускной класс 1945 года был спасен; в список убитых на школьном дворе добавится совсем немного имен.
– Ты очень милая, Марджори. И, бога ради, называй меня Даг. Ненавижу все эти ваши «мистер Карсон». – Мистер Карсон наклонился к ней и смахнул волосы с ее плеча. На секунду Марджори попыталась воскресить в памяти свою влюбленность, но не смогла; она лишь улыбнулась, взмахом головы заправила волосы назад и приняла комплимент, когда мистер Карсон – Даг – сказал, что высокая прическа ей идет больше. Затем он вернулся к вопросу ее будущего.
– Хотя бы попробуй пройти прослушивание в каких-нибудь самодеятельных театрах или в городских. Попытайся ради меня, хорошо? Если твои родители не отпустят тебя в Нью-Йорк, то они точно разрешат тебе выступать здесь. Ты способная, Марджори. Обычно я так учеников не обнадеживаю. Черт, да в половине случаев я едва могу вытерпеть их на сцене, уж не говоря о том, чтобы мучить ими других. Сигарету?
