Я указала на книгу учета и деньги, лежащие передо мной.
При взгляде на бумаги на столе его челюсть напряглась.
– Значит, папа…
Его голос стих, оставляя лишь шлейф растерянности и замешательства.
– Таг все еще здесь, Уилл. Твой отец, которого ты знал, все еще внутри того человека, которого ты видишь. Просто ему сложнее общаться и передвигаться. Но он до сих пор как может подписывать свои чеки, и я всегда хожу к нему, если у меня есть вопросы. Обычно я могу разобрать, что он говорит.
Он уставился в свою кружку, словно мог найти там ответы.
– Бедная мама. Она всю жизнь любила его. А теперь она похожа на призрак. Не мертвая, но и не живая.
Я промолчала, не желая проявлять неуважения своим согласием. Или своими словами о том, что за последние три года я узнала: некоторые люди ломаются на ветру, а другие учатся двигаться против ветра.
Он посмотрел на мои ладони, и я сжала их, словно могла спрятать то, что он уже увидел. Тихим голосом он спросил:
– Почему ты не ушла домой, Джинни?
Я поднялась, словно бы подчеркивая свои слова, словно убеждая его, что я искренна.
– Потому что мой дом теперь здесь.
Мы долго смотрели друг на друга через стол его отца, прислушиваясь к звону сковородок на кухне, где Люсиль готовила завтрак. Этот звук стал означать для меня дом, как и крики мулов, и весеннее пение семейства древесниц, живущих на магнолии за моим окном. И милые звуки голоса моего сына, когда он притворялся, что читает одну из детских книжек своего отца и дяди, что до сих пор лежали на книжных полках в их детских спальнях, в которых жили теперь я и Джон-Джон.
Живя на Дубовой аллее с родителями и братом, я никогда не слышала о таком. Я была ограждена от всего остального мира. И от человека, в которого я могла превратиться и о существовании которого я раньше и не подозревала.
– Пока что, – произнес он, словно хлопнул дверью. Он отошел от меня в сторону окна, за которым медленно светлело небо. – Я иду сегодня с Амосом на ферму – войти в курс дела и разобраться, когда начинать жатву, – похоже, поля уже почти готовы. Ты можешь всем этим больше не заниматься. И больше никаких немецких работников, Джинни. Я этого не потерплю.
Я не была готова к подобному всплеску злости, к тому, как легко он уволил меня.
– Так ты избавишь себя от поиска работников на жатву. Очень многие арендаторы уехали на север на заводы работать на нужды фронта, и они не возвращаются. А те, кто остался, просят больше, чем мы можем заплатить. Мой собственный отец платит в два раза больше, чем мы можем себе позволить. Если не использовать немцев, то урожай сгниет на полях. Просто поинтересуйся у своего папы. Между прочим, это была его идея, и мне понадобилась всего пара минут, чтобы понять, что он прав.
Его чужие глаза вспыхнули в свете из окна.
– Немецкая пуля убила моего брата. Или все тут уже забыли об этом?
Я отвернулась, не в силах встретиться с ним взглядом.
– По всей стране теперь много пустых мест за столами. Вряд ли мы когда-нибудь такое сможем забыть, да и не должны мы забывать. Но и изменить этого мы тоже не можем. Тяжело двигаться вперед, когда ты постоянно оборачиваешься назад.
Я подумала о его матери, о ее пустых глазах, и внезапно силы покинули меня. Я села и облокотилась на спинку стула.
– Если в этом году будет хороший урожай, мы сможем позволить себе одну из тех новых уборочных машин, о которых все говорят. После весенней страды немцы уйдут. Если к следующей осени у нас будет такая машина, то все будет в порядке. Нам просто нужно протянуть весну.
Мой взгляд сместился мимо него за окно, где солнце только начинало разбрасывать свои лучи над горизонтом. В своей старой жизни я никогда не наблюдала рассвет, и эта мысль заставила меня устыдиться. После четырех долгих лет войны, когда, казалось, весь мир охватило пламя, и в сообщениях было столько смертей и разрушения, воспринимать красоту восхода было сродни работе в поле без шляпы. Рано или поздно ты получишь шрамы от ран, про которые ты и не помнишь.
Я разгладила ладонью книгу учета. Затем прокашлялась, готовясь произнести слова, которые я репетировала всю ночь, лежа в постели и прислушиваясь к дыханию сына на соседней кровати.
– Я могу уйти, если ты хочешь. Или я могу остаться на жатву и помочь Амосу разобраться с военнопленными, чтобы тебе не пришлось вникать в это. Просто пообещай мне, что ты сделаешь все, что нужно для фермы ради своих родителей. Они и так уже потеряли слишком много. Они не могут потерять еще и ферму.
Ожидая ответа, я сосредоточилась на своем дыхании, стараясь дышать медленно.
– Ты хочешь уйти?
– Нет, – тут же ответила я, удивившись своей честности. Я никогда не была любительницей давать прямые ответы, когда существовала возможность ответить расплывчато. – Но я не останусь, если мое пребывание будет для тебя… неудобно.
Солнце взобралось чуть выше, заливая алым стены кабинета. Он снова повернулся к окну.
– Я хотел, чтобы все было, как прежде, – тихо проговорил он.
Я закрыла глаза, снова увидев перед собой тот гладкий горизонт давным-давно, когда Уилл, Джонни и я шли в направлении горизонта.
– Не оглядывайся назад, Уилл. Не надо. Это как плыть с камнем на шее. Он утянет тебя так глубоко, что ты уже не найдешь пути обратно на поверхность. – Я захлопнула книгу и положила поверх нее руки. – Только двигаясь вперед можно почтить память всех тех мальчишек, которые не вернутся домой.
Он допил кофе, а затем взглянул мне в глаза. В его лице вновь появилась жесткость.
– Тогда оставайся на жатву. Я не хочу иметь дел с немцами.
Внутри меня боролись радость и опустошение.
Внезапно наверху, в моей спальне, раздался стук, за которым последовал торопливый топот детских ножек по лестнице.
Уилл направился к двери.
– Он может бегать по лестнице без помощи?
– Да, – выдавила я из себя. – Он сползает задом наперед на животе. Джонни говорил мне, что так твоя мама учила вас обоих.
Старая улыбка осветила его лицо, когда он увидел, как Джон-Джон старательно спускается по ступенькам.
– И это работало, пока мы не выяснили, что скатываться по перилам гораздо быстрее.
Он рассмеялся, и я почувствовала, что улыбаюсь этому звуку, потому что уже решила, что смех этот умер вместе с его многочисленными друзьями.
Джон-Джон ворвался в комнату в своей красной пижаме-комбинезоне, держа что-то в руке. Я охнула, поняв, что он спускался по лестнице со стеклянным предметом в руках.
– Мама! – закричал он, вбегая. – Что это?
Это оказалась голубая бутылка, которую я распаковала и оставила на комоде. Уилл присел на корточки перед ним.
